Искушение винодела

Она привыкла к нему, к его трезвой рассудительности, сухости, прилежности — и скорбела о переменах, наверное, меньше, чем другие, потому что они с Собратом не были вульгарными знакомыми, как те закадычные дружки, с кем Собран выпивал бренди и сплетничал в тени яворов на площади в Алузе. Аврора никогда не видела друга напуганным, каким видели его сыновья, случись им вместе быть вне дома, когда начинала подкрадываться летняя ночная темень. Беседы никогда не касались личного: Аврора не упоминала о своем муже, о Селесте всегда говорила сдержанно и с уважением, точно так же — о ее старшей дочери, более открыло — о сыновьях, об их ссадинах, царапинах и победах, об их характерах. И хотя Собран стал набожен, подобно робкой богобоязненной бабке, жизнь которой полностью подчинена повседневным хлопотам, с ним все так же можно было обсудить планы, идеи, посудачить о делах, творящихся на виноградниках, в Париже, в остальном мире. Аврора и Собран говорили о книгах, обсуждали поступки соседей, слухи о том, что сказал мэр Шалона-на-Соне магистрату, а священник — совратителю малолетних девиц.

Это было спустя три года после болезни Собрана. Они с Авророй сидели за столом, разбирая письма и счета в кабинете управляющего, потягивали сладкое вино — не их, а «Савояр», и Собран рассказывал о танцах на похоронах древней вдовы Ватье, когда сочетание усердного кружения и молодого пива в животах гостей выбросило вдову из гроба и перекинуло через спинку стула, как если бы покойница приболела, чрезмерно потакая слабостям вместе с остальными. Веселье Собрана передалось Авроре, и та решилась заговорить о набожности. Спросила, знает ли он, что она не верит в Бога. На это Собран сказал: он видел Аврору в церкви только по большим праздникам, из чего сделал вывод — графиня не очень-то религиозна.

Аврора рассказала об атеистах — как общалась с рационалистами в доме тети, пока еще не вышла замуж. Она восхищалась ими и потому оставила веру в Бога.

— Легко и непринужденно, — так Аврора это описала, — будто платье сменила. Тогда я была молода и нетронута. Монастырское образование мне не нравилось, и я готова была воспринять иные идеи. Но не принимала их основного догмата — неверие в существование Бога — в течение еще многих лет. После смерти мужа меня словно бы прогнали сквозь строй утешения: «вера в Небеса» и всякое такое. Все были добры ко мне, и я в ответ, надеюсь, не оказалась бесчестной. Тем не менее приходилось кусать губы. Потом я как-то в одиночку гуляла по аллее, все еще кусая губы, и вдруг та страшная тяжесть веры в Небеса словно бы исчезла с плеч моих. Я преисполнилась благоговения — о, это было так легко и естественно, как материнство, и все сразу стало понятно: вот оно. Чудесная невинная чистота, которую я ощущаю по сей день.

Собран просматривал какие-то бумаги. Он сидел спиной к камину и не выказывал признаков шева, не пытался спорить. Только спросил, как тогда, по мнению Авроры, быть с грешниками и проклятием?

— Я знаю, что должна вообразить мироустройство, отличное от того, какому меня учили в детстве, — мир без книг, — Аврора взяла со стола тяжелый том в кожаном переплете. — Книг в руках могущественного судьи. Думаю, грешникам полагается воздаяние по делам от нас… или же прощение.

Собран кивнул, затем спросил:

— А как быть с потерями, кажущимися невыносимыми? Как быть, если вас разлучили с человеком, без которого вы не можете жить?

— Возможно, наша гибель служит во славу нашей любви.

— Возможно.

— Полагаю, для вас мой атеизм — что-то вроде опасного упражнения свободной воли, как если бы Господь позволил мне распоряжаться своей жизнью в Его мире.

Говоря это, Аврора улыбнулась. В свои слова она вложила самоиронию и нежность и потому поразилась горячности ответа собеседника.

— Я думаю, наша свобода — это свобода внимать лжи и бежать, испытывая длину поводка, пока тот не станет впиваться в горло. Для себя я решил верить в то, что узнал до того, как у меня выросла борода.

— Отчего же до того?

Теперь уже Авроре стало любопытно, теперь ей было не все равно, что ответит Собран. Все ли дело в Селесте — во встревоженной супруге, которую он содержал и оберегал, с которой раз за разом смешивал свою кровь. Услышит ли наконец Аврора жалобу на нее?

— Кое-кто предал меня, — сказал Собран.

— И вы все двадцать лет от этого страдаете?

— Отравленная дружба — медленный яд.

В новом погребе поместья Вюйи было холодно, как в пещере. Оттуда наружу вела лестница, упиравшаяся в массивные квадратные двери, похожие на штормовые ставни. А снаружи посреди закрытого дворика помещался пруд, в котором плавали кувшинки. На краю прудика, присев на корточки, ловили карпа одиннадцатилетняя Аньес Жодо и тринадцатилетний Поль де Вальде. Поль погружал руку в воду резкими движениями, вызывая фонтаны брызг. Оба ребенка смеялись.