Искусство быть Женой и Музой

В-третьих, женщине нужно научиться строить настоящие близкие отношения. На работе можно обходиться формальными, а два часа дома — играть роль мамы и жены. Но когда ты находишься в семье все время, притворяться уже невозможно. Чтобы получать удовольствие, чтобы радоваться каждому дню с близкими, нужно учиться доверять мужу, принимать и любить детей, прощать себе самой несовершенное исполнение домашних обязанностей — и стремиться выполнять их все лучше. А ведь со словами «любить», «прощать», «доверять» почти у каждой женщины в роду за последние 100–200 лет связано слишком много боли. И окунуться в эту боль очень страшно.

В-четвертых, уже сейчас мы имеем поколение, воспитанное социумом. Не любящими мамами, ценящими свои семьи и своих мужчин, а замученными воспитательницами и несчастными учительницами. Кто эти светочи педагогики? В основном — девочки, мамы которых были заняты изнуряющим трудом «на благо общества». Чему они смогли нас научить, кроме формул и правил? Чему реально в жизни полезному? Счастливы ли мы, приняв от них подобное образование? Умеем ли мы любить? Сформировалось ли у нас ощущение безопасности и принятия мира? Можем ли мы строить семьи и воспитывать детей гармонично?

Получается, что для большинства из нас участь домохозяйки не столько унизительна и скучна, сколько травматична и полна тягостных переживаний. Поэтому бегство на работу становится таким желанным «запасным выходом», способом спастись от самих себя. Шансом убежать от боли в стандартизированные отношения, которые хоть под какой-то предсказуемый сценарий попадают — под названием «трудовой договор». Конечно, мы никогда не сможем в этом признаться. Даже себе. Мы найдем причины, по которым нам ну просто критически «надо»: ипотека, низкий доход супруга, карьера, саморазвитие, закончившийся декрет. Это даже может казаться вынужденной мерой нам самим. Но на самом деле в глубине такого решения лежит бегство. Бегство от боли, зависимости, от своей беспомощности и слабости.

Конечно, мы любим своих детей и супругов. Как умеем. Насколько хватает душевных сил. Но полностью открыться и отдаться этой любви невозможно. Мы толком не умеем ни принимать любовь от других, ни давать ее. Нас некому было учить, ведь наши мамы росли точно так же. Или даже хуже. Многие после войны остались без отцов. И их матери не успевали прожить свое горе. Они закрывали свои сердца на ржавые амбарные замки, брали в руки лопаты, кирки и оглобли — и шли кормить семью. Поэтому дома от нас требуется невозможное — снова открыть свое сердце.

Когда мы пробуем снять с души амбарный замок, доставшийся нам по наследству, первым делом появляется боль. Огромная, усиленная годами боль одинокого и несчастного ребенка. Плачущего малыша, который своим открытым детским сердцем так и не нашел маминого тепла. Боль первого, кто пострадал в сломанной традиции рода, возможно, это ваша мама. Или прабабушка. В любом случае погрузиться в рыдания и одиночество этой раненой девочки невыносимо страшно. Лучше закрыть замок и выкинуть ключ. Пусть ржавеет дальше. Возможно, моя дочь или внучка справятся. А мне — бежать, бежать от этого плача навзрыд… И мы снова запираем свое сердце. Наглухо.

Личный опыт

От боли убегать можно очень долго. Всю жизнь. И даже больше. Но если мы с вами родились женщинами, то наш главный урок как раз в том, чтобы открыть свое сердце и научиться любить. Избегая боли, убегая от нее, мы снова и снова получаем «незачет» по главному предмету. Это и делает нас еще несчастнее.

Для меня самый сложный возраст у моих детей — это с года до трех. В моей жизни это был не самый приятный период. Хотя я его не помню совсем. Но именно в год меня отдали в ясли (я все детство ненавидела детский сад), в два года погиб мой папа, а в три года от долгой и мучительной болезни умерла мамина мама. Это потом уже мама рассказывала, как трудно было ухаживать за бабушкой, когда она умирала. Каким шоком стала смерть папы. Как трудно было собраться в кучу и жить дальше. А я не помню этого времени совсем. Только свое детское ощущение, что о маме никто не позаботится, кроме меня. Что у нее больше никого нет. Что я должна ее защищать, спасать. Это чувство с годами только крепло — и вылилось, например, в то, что, когда мне было лет семь-восемь, я стала выходить встречать маму, когда она возвращалась из гостей, — настолько за нее тревожилась.

Так вот: когда моему старшему сыну исполнился год, во мне словно что-то изменилось. До этого я не собиралась идти работать, мне нравилось быть в декрете. Мы с сыном вместе занимались домом, общение с малышом доставляло мне радость. Но вдруг меня все это перестало занимать. Стало невыносимо в четырех стенах. Я тогда подумала, что просто засиделась.