Испанский сон

Она снова ждала, и Его все не было. Внезапно тело ее ощутило бешеную жажду ласки, действия вообще. Она встала перед зеркалом, сосредоточилась, медленно обнажилась, приняла непотребную позу и, упиваясь отражением темно-розовых внутренностей, испытала сильнейший оргазм, и вслед за ним, уже сидя на полу — еще один, мягкий и долгий, не менее чем на час лишивший ее мыслей и чувств — на целый час, отвоеванный у мучительного ожидания.

Но час прошел, а Его еще не было. К обеденному времени ее затрясло. Она легла на кровать и крупно дрожала, не зная, что делать, и не в силах овладеть собой. Встать опять к зеркалу или хотя бы заплакать не было ни сил, ни желания.

Она решила немедленно бежать в участок. Может быть, что-то стряслось. Может, они передумали. Она не хотела ждать еще один вечер, еще одну ночь и еще одно утро.

Она побежала. На улицах встречались редкие люди. Полузнакомые, незнакомые совсем. Она бежала по лужам, не замечая их, шлепая по воде и создавая вокруг себя брызги; люди шарахались от нее; ни один, конечно, не поздоровался. Она пробежала с километр, устала и перешла на быстрый шаг. Больше всего ее почему-то пугала мысль, что сейчас, в эту самую минуту, Его могут какой-то другой дорогой привезти домой. Она успокаивала себя. Если так и случится, Он должен дождаться ее дома. Еще была опасность не застать участкового.

Она дошла до Починок, дошла до участка и зашла в него. Удача — Семенов был на месте. Он был занят. Ей велели ждать.

Последние дни она только и делала, что ждала.

Где-то здесь, за крашенными темной зеленью стенами, находился ее Отец. Где-то здесь… Она не знала устройство участка. Ожидая, пока Семенов освободится, она обошла участок кругом, заглядывая в окна и пытаясь увидеть Отца.

Наконец, Семенов освободился.

— А, это ты… Заходи.

Он смотрел на нее так, будто они с Петровым вчера утром не приезжали к ней домой и он не говорил с ней почти по-человечески.

Может, он такой в стенах участка, подумалось ей.

— Слушаю.

— Я хотела бы узнать… что теперь… — Как тогда, во время разговора, ей трудно было подбирать слова. — То есть, когда мне ждать отца… и ждать ли вообще, — добавила она мрачно.

Он покрутил в руках карандаш.

— Вы специально приезжали, — напомнила она. — Я думала, мы… договорились, что ли…

Семенов выглядел слегка озадаченным.

— Не все так просто.

Она молчала, надеясь, что он объяснит.

— Люди спрашивают, интересуются… Одни говорят: с глаз бы их долой, и делу конец. Но есть и другие…

Он замялся.

— Приходят и нудят: ну че там, Семеныч, когда извращенца будешь сажать? Очень хотят суд и все такое прочее.

Он с раздражением бросил карандаш на стол.

— Представь себя на моем месте. Я — лицо официальное. Я его сейчас отпущу, а на меня — телегу: покрывает, фактически, уголовных преступников. Ведь это самосуд. Фактически.

Она, видно, ожидала чего-то такого — не могло, не могло быть все настолько легко! — и отнеслась к сообщению довольно спокойно. По крайней мере, что-то определенное. Как говорит Горбачев, процесс пошел.

— То есть… ничего нельзя сделать? Будет суд, да?

Семенов хмыкнул, покрутил головой:

— Не факт.

— Как же быть?

— Думаю, — пожал он плечами. — Может, я бы и смог объяснить этим… экстремистам… — Он вроде как раздумывал, взвешивал что-то. — В принципе, их немного…

Она пыталась постичь ход его мысли.

— Но они все же есть, — констатировал он. — Теперь, скажем, я его отпускаю. Все свидетельские показания — долой. Объясняю: товарищи дорогие, не до извращенца мне. У меня тут и без него…

Он собирался продолжать воображаемую речь, но передумал, досадливо сморщился, махнул рукой.

— А тут вы р-раз — и не уехали.

— То есть как? — удивилась она.

— Очень даже просто. Ты сейчас наобещала мне: уедем, мол… и так-то не задержались бы…

— Ну…

— Сгоряча наобещала. В состоянии возбуждения.

— …

— А как возбуждение пройдет, да как встанут проблемы — куда ехать, да с домом как быть, да с работой, со школой… Много проблем! Тут вы и подумаете: а стоит ли? Подумаете — забудется, мол… быльем порастет… с соседями вы и так-то не особенно ладили — теперь, конечно, ясно почему… Глядишь, между тем и остались.

— Да вы что, — сказала она. — Это невозможно.

Он невесело усмехнулся.

— Все возможно.

— Давайте я вам… расписку напишу…

Он опять усмехнулся.

— Думай, что говоришь. Какая расписка? Участковому. Обещаю, что уедем, в обмен на ваше согласие не возбуждать уголовного дела. Меня за эту расписку… — Он показал рукой. — К тому же, ты вообще несовершеннолетняя. Мало ли что ты пообещала. Глава-то семьи — отец. Ты обещала… а ему видней… он твое обещание взял да похерил…

Она молчала, пытаясь придумать, как его убедить.

— И стали Осташковы жить-поживать, — продолжал между тем участковый. — Тогда уж сюда не только те зачастят… ну, экстремисты… а и которые сейчас меня подбивают его отпустить. Как же так, скажут, Семеныч? Ты нам что обещал? Обещал, что уедут они. А они и не думают уезжать. Так не пойдет, дорогой… И получится, что я хотел сделать как лучше, в том числе и для вас, а вышли из этого для меня о-очень большие неприятности.