Испанский сон

Другая рука — ее ли это рука, Вероники? — медленно сдвинула кружева вверх, и восхитительная розетка нежнейшего пурпура явилась взору, потемнела, обидчиво припухла на глазах и стала похожей на крошечную шляпу; и вслед за ней вторая такая же. Вероника не могла больше сдерживаться. Ее рот — большой, чувственный рот, созданный для наслаждений — раскрылся, издал стон тихого восторга и заключил в себя одну из двух крошечных шляп, в то время как освободившаяся рука завладела другой, окружив ее чарующими, волнообразными движениями пальцев.

О Боже, подумала Вероника, как чудесно; и как будет горько, если она не примет меня… а это, увы, так возможно… сейчас они обе растеряны, они замерли от неожиданности, но ведь он пройдет, этот первый момент… Мне не будет стыдно перед собой, нет; нужно смотреть правде в лицо — я, может быть, и гнала от себя заманчивые мечты в силу лицемерия и боязни, однако на самом деле всегда хотела этого. Но она?! У нее другие заботы. Она обожает мужа; она плакала, она вбила себе в голову много всего; и она сейчас еще в трансе, еще не опомнилась… но опомнится через секунду — и что тогда?

Я люблю ее. Я не вынесу ее тактичного упрека. Нет, я обращу все в шутку; как это ни больно и ни позорно, я рассмеюсь, найду в себе силы рассмеяться, сделаю вид, что таким образом решила ее растормошить, подзадорить… я не знаю, поверит она или нет, но я сделаю это прямо сейчас, не дожидаясь тактичного упрека, тогда его и вовсе не будет. А может быть, в этом случае она задумается после, на досуге; припомнит необычное ощущение, в шутку доставленное ей ее верной младшей подружкой, и… как знать? вдруг захочет повторить эту шутку еще разок… а потом и еще… и настанет момент, когда это перестанет быть шуткой… Да! надо именно так! я теперь знаю, как нужно стремиться к этому! Вот сейчас… еще чуть-чуть… сейчас я выпущу это чудо изо рта и рассмеюсь… только, Боже, молю тебя, сделай так, чтобы мой смех не прозвучал по-идиотски…

Ана подняла руки и вцепилась Веронике в волосы. Она нащупала ее уши и сжала их своими маленькими кистями, причинив подруге сладкую, исполненную нового смысла боль. Невероятно… Она прижала ее голову к своей груди. Движение пальцев Аны вдоль ушных раковин Вероники наполнили ее слух громовым чудным шорохом, сквозь который прорвался ласковый, долгожданный стон.

О, счастье! Слезы брызнули из глаз Вероники. Она вырвалась из громкого плена Зайкиных пальчиков и, как сумасшедшая, набросилась всеми органами чувств на желанное тело, торопливо и всюду вкушая от его дотоле запретных плодов, спускаясь от мягкого живота к изящным тонким ступням, а потом поднимаясь снова, нетерпеливо сорвав последний кружевной аксессуар и застолбив поцелуем освобожденные из-под него сокровища; поднимаясь еще выше и отмечая языком грядущие маршруты по плечу и шее, до ушной раковины, до мочки, на которую она с вожделением смотрела столько раз, маленькой мочки, перехваченной трогательными складочками — крохотными подобиями перетяжек, какие бывают на ножках у пухленьких грудных детей.

И, пробегая так по открываемому миру в восторге от своих будущих радостей, она одновременно ощущала — скорее даже постигала умом, потому что сердцу не дано вместить столько всего одновременно, — постигала иной восторг, рождающийся рядом с тем, первым… восторг ответной ласки маленьких рук, ласки иной — не такой, как у нее, не такой неистовой и безоглядно жадной, но мягкой, медленной, вдумчиво-тягучей, томительной. И она уже видела, что и здесь, как в любом другом отношении, нечего ей равняться с ее идеалом, ее возлюбленной старшей подругой, чья мягкая ласка была сильней ее бурных объятий, побеждала шутя, легко вытесняла из души восторг познания, заставляя ее, Веронику, замирать в блаженстве под каждым встречным движением, изгибаться вслед каждому удаляемому предмету одежды, стонать от непередаваемого, вздрагивать и метаться от каждого простого прикосновения и впиваться зубами в подушку от краткого ужаса паузы.

А потом, когда этот первый, пробный обмен завершился, когда был установлен начальный регламент и протокол, они долго лежали обнявшись, лишенные контактных токов, лишенные всего отдельного, безличные и неразделимые, как две тихие водяные струи, самодостаточные, обособленные от остального мира — две половинки единого, прекрасного, эфемерного существа, слившиеся линией губ, с синхронным биением сердца, со встречным вдохом и выдохом, с одинаковым, будто отраженным в невидимом зеркале движением языков, медленно проверяющих изнутри герметичность пленительного соединения.