Исповедь гипнотизера

Прошло много лет. Вспоминая, не нахожу уже чудесного; допускаю, что была диагностическая ошибка, что опухоль была доброкачественной (тоже странное словечко в применении к гадости); что она и так бы, сама… Помог самовнушением, только и всего. Предвосхитил. Создал внутренний образ события, он сработал — ведь знал же, что именно этим утром…

…Перечитал только что написанное вместе с читателем и испугался: а вдруг кто-нибудь обольстится и вздумает мне подражать — вдруг, в сходном случае, вместо того чтобы пойти к врачу, начнет самовнушаться или побежит к какой-нибудь экстрабабке и потеряет время, равное жизни.

Поэтому обращаю ваше внимание, читатель, на то, что:

самоудаление опухоли произошло непроизвольно; я не добивался его и не ожидал;

перед этим я был у врача и готовился к его действию, стал внутренним соучастником;

хотя способность к направленному самовнушению развита у меня недурно, в данном случае я не делал на нее главной ставки, а лишь подключил к ходу событий; как раз это, видимо, и дало подсознанию сработать во всю мощь.

Иначе говоря: случай мой ни в коей мере не означает, что операция не была нужна. Это лишь нечаянно получившаяся демонстрационная модель того, что происходит само собой при положительном отношении к любому лечению. Чудо произвело усилие встречной веры: для меня достаточной оказалась ИДЕЯ операции. (Может быть, что-то подобное и у филиппинцев?»)

К врачу при серьезной опасности или подозрении нужно обращаться немедленно и доверяться ему всецело, пусть это и далеко не бог. Тогда справедлива будет и перефразировка известной рекомендации, а именно: на врача надейся, а сам не плошай.

Доверяемся не врачам — доверяемся вере.

ПЕЙЗАЖ ИЗ ОКНА

Я работал в той самой больнице… Дежурствуя, ходил на вызовы и обходы, в том числе в старческие отделения, в те, которые назывались «слабыми» и откуда не выписывали, а провожали. (Ходил потом и в другом качестве. Провожал.)

Меня встречали моложавые полутени со странно маленькими стрижеными головками; кое-где шевеление, шамканье, бормотание, вялые вскрики. Сравнительный уют; сладковатый запах безнадежности. Деловая терпимость обслуживающего персонала. Если позабыть о душе, что в силу упомянутого запаха в данном случае довольно легко, то все ясно и очевидно: вы находитесь на складе психометаллолома, среди еще продолжающих тикать и распадаться, полных грез и застывшего удивления биологических механизмов. Одни время от времени пластиночно воспроизводят запечатленные некогда куски сознательного существования, отрывки жизни профессиональной, семейной, интимной, общественной; другие являют вскрытый и дешифрованный хаос подсознания, все то подозрительное, что несет с собой несложный набор основных влечений; третьи обнажают еще более кирпичные элементы, психические гайки и болты, рефлексы хватательные, хоботковые и еще какие-то. Это не старики и старухи. Это уже что-то другое, завозрастное…

Врач слабого отделения был созерцательным оптимистом. Что-то писал в историях болезни. За что-то перед кем-то отчитывался — то ли оборот койко-дней, то ли дневной койко-оборот, статистика диагнозов и т. п. Но фактически не ставил своим больным никаких диагнозов, кроме одного: «Конечное состояние человека»; различиям же в переходных нюансах с несомненной справедливостью придавал познавательное значение. Доктор неистощимо любил больных и называл уменьшительными именами, как детей: «Саша», «Валя», Катюша». (Некоторые реагировали на свои имена, некоторые на чужие…) Себе он наметил угловую койку в палате, из окон которой виднелся прогулочный дворик с кустами то ли бузины, то ли рябины.

Я возвращался в дежурку, чтобы пить чай, курить (после этого хотелось курить), болтать с медсестрой, читать и, если удастся, поспать, а если не удастся, поесть. Когда как. Бывало и некогда: вызовы один за другим; бывало, что и ничего не хотелось… Забыл добавить, что я был тогда чрезвычайно молод и увлекался живописью.

Открой же глаза. Не обязательно слушать похоронные марши. Но нельзя ни понять, ни полюбить жизнь без знания смерти.

Если ты врач, исследователь, любящий или художник (четыре чистых состояния духа), — смертная нагота тебя не смутит и не отвратит. Беспомощная даже при самых могучих формах — вот она, вот ее завершение. Патологоанатомический зал — первое посещение в медицинском студенчестве. (Первое, но не последнее…) Хищные холодные ножницы с хрустом режут еще не совсем остывшие позвонки, ребра, мозги, железы. Помутневшая мякоть… Все видно, как при разборке магнитофона: все склерозы и циррозы скрипят и поблескивают на ладони, вон сосуд какой-то изъеден, сюда и прорвалось. Прощальная, искаженная красота конструкции, всаженная и в самые захирелые экземпляры…

Я не испытывал ничего, кроме любознательности. Да, все это так кончается. Сегодня он, завтра я — что же по сравнению с этим какие-то несообразности?..

Но ВСЕ ли кончается?

«ЖИЗНЬ-ЕСТЬ БОЛЕЗНЬ, НО ЗАЧЕМ?»

Памятка для неисцеленных