Исповедь преступника

Есть ли на свете такой обездоленный человек, который не радовался бы твоему появлению, не жил бы, хотя раз, одной жизнью с тобой, не упивался бы твоими щедротами? Какой ликующий переворот в природе: все, что плакало — смеется, что кричало — поет, что страдало — радуется; в голубых небесах видишь Бога и себя чувствуешь чище, лучше, добрее! Выдается ли холодный денек — не боишься запоздалого усилия зимы вернуть свои права, затопишь камин, отворишь окна и смеешься!

Кто вернет мне такую весну? Целые дни гуляли мы по лесу — все деревья мне там знакомы! — наша молодая любовь сливалась с общей гармонией природы.

Почему, когда я позже посетил эти места, не улыбались они мне по-прежнему? Я явился несчастным, разбитым, безумным — и деревья и небо угрюмо молчали в ответ на мои сетования! И во второй раз царила весна, но облака были не те, птицы другие, все кругом чуждо мне… Да, ты, природа, равнодушная и немая, не признала своего несчастного детища! Но нет, не твоя вина в том — люди, безумные люди предпочитают волнения, опасности, страсти твоим горячим материнским объятиям! Не ты виновата! Я сам изменил тебе! Будь же благословенна, наша общая мать-природа!

И ты, укромный уголок, где я был вполне счастлив! «Вполне счастлив»!.. Много ли найдется людей, которые посмеют произнести эти два слова, оглянувшись назад? Я же могу… и за то благодарю судьбу.

XXVIII

Выберите свободный денек, друг мой, и ступайте по дороге в Фонтенбло; в Сесоне остановитесь, поверните направо и идите с пол-лье до Каштановой аллеи. Пройдите смело через низкую изгородь — никто вам слова не скажет: владелец большой барин и радушный хозяин. Перед вами парк: идите вверх по аллее — вот дом… Тут прожил человек несколько недель и был счастлив! Жена садовника, которой поручен присмотр за домом (в нем никто больше не живет), встретит вас; разговоритесь с нею. Она скажет вам непременно: «Славная была парочка! Как они любили друг друга! Где они? Что делают?» Отвечайте, что мы по-прежнему счастливы и любим друг друга! К чему смущать добрых людей! Несчастные ведь всегда оказываются виноватыми… а сожаление я перенесу только от друзей…

Погуляйте в парке. За чудной зеленой лужайкой по дорожке спуститесь к реке. Над водой стоят, нагнувшись, сучковатые громадные ивы; их несколько штук подряд — у третьей, считая слева, отдохните.

На этом самом месте мы с «нею» отдыхали однажды утром, в чудный майский день: она удобно расположилась на низко выгнутом стволе, образующем природную кушетку, и мечтала, подложив руку под голову; я лежал на траве у ног ее и попеременно целовал эти ножки, обутые в изящные туфли. Золотистые волосы ее, небрежно откинутые назад, падали локонами до земли и искрились под лучом солнца, пробивавшегося сквозь листву. Костюм ее состоял из голубого широкого халата, который я заказал для нее в воспоминание о моем первом визите на набережную Эколь.

Нет таких выражений и сравнений, которые описали бы ее красоту! Я не подберу верных и небанальных слов! Блеск золота, белизна снега, голубые небеса, розы, лилии, жемчуг — все это пошло и избито, а что же найти другое!

— О чем ты думаешь? — тихо спросил я ее.

— Любишь ли ты меня?

— Что за вопрос!

— Очень, очень, очень?

— Ну, да! Очень, очень!

— Пойди принеси мне простыню и парного молока в серебряном кубке с княжеским гербом.

Я исполнил ее желание. Возвратясь через десять минут, я не нашел Изу на прежнем месте.

Одежда ее висела на ветке.

Я испугался и остановился как окаменелый, не смея произнести ни звука. Вдруг послышался раскатистый смех из реки.

— Чего же ты испугался? Я купаюсь. Как хорошо в воде.

Иза плавала, ныряла, хлопала ножками, точно русалка в привычной стихии.

— Ты с ума сошла! — крикнул я. — Простудишься: вода холодная!

— Нет, я привыкла!

— Тебя кто-нибудь увидит!

— Большое несчастье! — засмеялась она. — Но не ужасайся, никто не увидит. А в случае чего, волосы — моя мантия!

— Выходи, ради Бога!

— Еще минутку!

Поплавав еще, она схватилась за низкую ветку и одним прыжком очутилась на берегу. Я хотел завернуть ее в простыню.

— Подожди, дай мне сперва молока! — сказала она и, схватив кубок, вся розовая и мокрая, откинув волосы назад, принялась пить молоко маленькими глотками, говоря:

— Вот тебе живая статуя. Неужели не красива?

Выпив молоко до последней капли, она с пренебрежением отшвырнула кубок за несколько шагов, рискуя смять его.

— Зачем так бросать? — заметил я. — Можешь испортить!

— Что же такого? Это не мое.

То была ее первая неприятная для меня фраза… Из нее можно вывести невыгодные заключения о характере. Позже я вспомнил эти слова…

— Смотри, как мне жарко! — продолжала Иза. — Простыни не надо, я высохла от собственной теплоты!

— Пожалуйста, не повторяй таких безумств! — тревожился я, накидывая на нее халат. — Долго ли простудиться… Наконец увидеть кто-нибудь может!

— Если бы ты знал, как это приятно! В следующий раз мы будем купаться вместе.

Она нежно поцеловала меня, и мы направились к дому.

XXIX