Исповедь уставшего грешника

Я много раз думал поставить знаменитую пьесу Гауптмана «Перед заходом солнца», историю о любви старика к молодой девушке. Но меня всегда смущало, что в финале влюбленный старец жаждет захода. Мне, говорит, необходим закат. Не понимаю! Влюблен? Жажди рассвета, ведь если ты любишь – тебе мучительно необходимо именно начало, а не финал. Ну, а если жаждешь заката, то о какой любви тогда вообще можно разговаривать?

Закат – время усталости, время перед отдыхом, рассвет же – это есть час легкого ожидания жизни. Сейчас, сынок, тебе кажется, что это – просто красивые слова, но пройдет совсем немного времени, поверь мне, и ты поймешь, что в них – суть, основа отношений между мужчиной и женщиной. Если начало любви, это самое «предлюбье» не приносит радости, если не сносит крышу и ты не видишь небо каждую минуту, если воздух, несущий новизну, не врывается в твою жизнь – значит, не любовь это, а блядство или еще какая-нибудь мура.

Легкость или, как могли бы написать критики, воздушность – как раз то, что столь необходимо моему Чехову. Эту самую легкость, которая появилась в спектакле не благодаря моему профессионализму, а исключительно благодаря состоянию моей души, сначала радостно почувствовал я, а затем и артисты. Самый пожилой из них – тот самый, который ушел от жены, а потом вернулся – на одной из репетиций отвел меня в сторону и сказал:

– Это будет ваш лучший спектакль. Потому что мало кому удавалось поставить Чехова так, чтобы в спектакле был воздух, в постановках Антона Павловича всегда царит духота. Послушайте, режиссер, а можно мой Фирс в финале станцует танец отчаяния и любви? Это, по-моему, вполне согласуется с вашей концепцией.

И он показал мне этот танец старика, танец-воспоминание, танец–отчаяние. И я вспомнил, как Лиза говорила мне, что надо петь для себя и немножечко для Бога. Мой артист танцевал именно так, он танцевал не про Фирса, он выплясывал про свою нелепую жизнь, которую все равно жалко, потому что она идет к концу. Когда он закончил – ему захлопали артисты. Я присоединился. Я понял, что только в моем Чехове может танцевать Фирс. И еще я понял, что спектакль у меня есть.

А потом я позвонил Лизе, и она сообщила, что встретиться не может потому, что у нее встреча с каким-то западным антрепренером, и это очень важно. Голос у нее был грустный, и мне еще пришлось ее успокаивать. Мне пришлось ее успокаивать, хотя еще минуту назад я готов был ее растерзать.

Моя жизнь подчинялась человеку, которого я видел всего два раза в жизни! Мне казалось… Нет, я был убежден, что по-настоящему я живу лишь в фантазиях о Лизе, в этой страстной, придуманной, прекрасной жизни!

Впрочем, были еще телефонные звонки. Иногда она звонила прямо во время репетиций, и тогда я говорил артистам:

– Перерыв. Это из Управления культуры.

И – на полчаса в кабинет. Телефонные разговоры эти не несли, в сущности, никакой информации – так, легкий, лирический треп. И все-таки каждый такой трёп – это маленький, но очевидный шажок друг к другу. Мы не виделись, но мы приближались. И я понимал: это ожидание встречи вполне вероятно важней и, уж наверняка, наполненней самого свидания.

Однако встретиться все равно очень хотелось.

И вдруг позвонила Марина.

Надпись «Марина» на своем мобильнике я увидел вечером, когда мы с мамой пили на кухне чай… Точнее, я смотрел футбол, думая о завтрашней репетиции, а мама изучала тенденции моды в каком-то глянцевом журнале.

Мама говорила:

– Надо же, брюки клеш, вроде, возвращаются. Удивительно, правда?

На что я отвечал:

– Нет, надо быть полным идиотом с кривой башкой и кривыми ногами, чтобы не забить из такого положения.

Тут как раз и позвонила Марина:

– Здравствуй, милый. Как ты там живешь? – И не дожидаясь ответа, сообщила неожиданное. – Я очень скучаю без мужика. Может, ты ко мне приедешь? Ну, просто по дружбе? Нет, правда, это можно считать дружеской помощью.

Я не знал, что ответить. К тому же, мне показалось, что Ира перестала листать журнал, прислушиваясь к моему разговору.

– Да ты не бойся, милый, – я как будто видел Маринину улыбку. – Никаких обязательств. Чисто дружеская помощь. Завтра можешь?

– Завтра у меня репетиция, – ответил я как мог серьезно и зачем-то посмотрел на Ирину.

Ира мне иронично улыбалась. Или показалось?

– Ну, не целый же день! Приезжай вечерком, ненадолго. Дорогу-то не забыл? – Марина часто задышала в трубку, намекая, видимо, на страсть.

Я не знал, что ответить, и сказал то, что ответилось первым:

– Часов в пять, нормально?

– Отлично. Целую, милый.

– Это из Управления культуры, – зачем-то соврал я маме, хотя она меня ни о чем не спрашивала. – Требуют приехать.

– А юбки теперь любой длины можно носить, – ответила мама и улыбнулась мимо меня – каким-то своим мыслям.