Испытание льдом

28 апреля. Опять подул штормовой ветер, и мы не могли идти дальше. В воскресенье ветер усилился, и нам пришлось оставить здесь лодки и возвратиться на судно. Ветер дул в спину и не мешал продвижению. Вечером мы добрались до хижин, которые построили первыми, а назавтра около полудня возвратились на судно. Вот краткий результат этого похода: каждый из нас проделал по 110 миль, а реально мы продвинулись всего на 18 миль. Предстояло еще трижды покрыть это расстояние, чтобы перебросить весь груз с корабля только на этот отрезок пути, который в целом должен был составить 300 миль.

7 мая. Мы выступили в поход, увезя оставшуюся провизию и постельные принадлежности, и к трем часам дня достигли второй остановки в 18 милях от судна; нам наконец удалось доставить сюда две лодки и запас провизии еще на пять недель, не считая десятидневного запаса на текущие нужды. Наша работа была слишком тяжелой и беспокойной, и нам было не до шуток. И все же мы не могли удержаться от того, чтобы сравнить наше путешествие с действиями персонажа из арифметической задачи, которому требовалось перенести яйца по одному в заданную точку.

8 мая.

Сильный снегопад держал нас в заточении целый день. Хотя это позволило нам отдохнуть, мы все же волновались, что испортится дорога. На следующий день было гораздо хуже, ибо дул восточный штормовой ветер, и все же беззаботные матросы спали и наслаждались отдыхом, как будто им больше нечего было делать, как предоставить тревожиться и не спать тому, на ком лежала вся ответственность. Но 10 мая, когда ветер и буран все еще не прекращались, им, судя по всему, стал надоедать отдых в этой хижине, такой тесной, что нельзя было сменить положение, в каком первоначально лег. В полночь ветер утих, но ртуть стояла на нуле по Фаренгейту.

Люди, проводящие всю жизнь на суше, отпускают немало острот по поводу чудачеств моряков. Об этом свидетельствуют хотя бы проза Джо Миллера[85] и песни Дибдина

[86]. Между тем персонаж, в чей адрес направлены эти остроты, — целиком вымысел этих сухопутных крыс и так же мало походит на британского или любого иного моряка, как на чикасава[87]

или китайца. Несомненно, моряк отличается особым характером, но совсем не таким, какой известен широкой публике. Насколько он хуже — не решаюсь сказать; в каких отношениях лучше или чем отличается — решать не берусь. Но все моряки убеждены в одном: возникают ли трудности с провизией и водой, начался ли шторм или ураган, сбился ли с курса корабль или оказался во время шторма на подветренной стороне у берега — все это «дело капитана». Правда, команды выполняют приказы своих капитанов, люди берутся за дело и совершают при этом такие чудеса, в которые не поверит ни один человек, проживший всю жизнь на суше. Но закончится вахта, и они спят так крепко, как будто все в порядке; остальное — «дело капитана». Наши люди в этой экспедиции довольно всего насмотрелись, чтобы научиться хоть иногда мыслить самостоятельно. Видимо, они действительно порой размышляли о делах, за которые капитан не должен нести ответственность единолично. Но раз способность принимать самостоятельные решения из матросов окончательно выколотили, они во всех случаях, когда нужно было придумать и выполнить что-нибудь новое и необычное, неизменно сохраняли невозмутимое спокойствие. Правильно или неправильно решался вопрос — это было «дело капитана», а не их забота. Нечего сказать, приятная ответственность для капитана!

21 мая. Возвратившись вторично на судно, мы убедились, что там готов к отправке запас продовольствия еще на один месяц. Однако, по нашим расчетам, на ремонт саней и на отдых людей, которым предстояло тянуть сани, должна была уйти неделя. За этот день мы покрыли 329 миль лишь для того, чтобы перебросить наши запасы по прямой всего на 30 миль.

29 мая. Мы теперь надежно упрятали на берегу все, что могло бы потребоваться при вынужденном возвращении или пригодиться туземцам. Поэтому мы подняли флаг, прибили его гвоздями к мачте и подняли бокалы в знак прощания с нашим бедным судном. После того как все сошли на берег, я еще раз простился с «Виктори», заслуживавшей лучшей участи. Это был первый корабль, который я был вынужден покинуть, прослужив на 36 кораблях в течение 42 лет. Мне казалось, что я навсегда расстаюсь со своим старым другом, и, дойдя до того места, где должен был потерять судно из виду, не мог удержаться, чтобы еще раз не окинуть взглядом всю эту унылую пустыню. Заброшенность этого края особенно подчеркивалась одиноким, покинутым, беспомощным судном, служившим нам домом в течение последних лет. Оно было обречено оставаться закованным в неподвижный лед до тех пор, пока время не проделает над ним свою обычную разрушительную работу.