Испытание Ричарда Феверела

Она верна, но в некий мигУйдет, и горе ты постиг.И вместе с ним лишь, – потерявВсю стать ее и милый нрав!

После этого скорбные страдальцы медленно один за другим уходят, а рассказчик продолжает:

Ее на западе чертог[75],И тот, кто с ней на ложе лег,Звезды Вечерней страстью вскружен,

А утром – Утренней[76] разбужен.Он счастлив, но меж тем тайкомВновь к девам уличным влеком.

И упоенный счастьем, которым она его дарует, он просит позволить ему поделиться этим счастьем с одной из них. Появляются Серебряная Дева, и Медная, и Латунная, и еще другие. Сначала он зарится на Серебро – и терпит разочарование; с Медью дело обстоит еще хуже, и он, в конце концов, доходит до судомоек; и чем ниже он опускается, тем светлее проступают из мглы черты Золотой Девы, и она сияет во всей своей красоте, дядюшка!

– Стих, сдается мне, все притупляет. Ну, так коль скоро ты уже обрел ее, то храни ее теперь, – говорит Гиппиас.

– Непременно, дядюшка! Взгляните только, как мимо пролетают фермы! Взгляните на эти стада на лугах! И как все линии погружаются вдруг вниз и всплывают снова!

Ей нужен тот, кто сердцем цельнымЛюбить умеет безраздельно!И вот сквозь пошлость и тщету

Он снова ищет Деву ту.

И больше его не будит Утренняя звезда!

– Ну, разумеется, если он поднимается с постели раньше, чем она успеет взойти! – воскликнул Гиппиас. – Стихи у тебя неплохие получаются. Но держался бы ты уж лучше прозы. Стихи – это Латунная Дева. Что-то не верится мне, чтобы сочинительство вообще могло быть полезно для желудка. Боюсь, что я испортил его себе именно тем, что стал сочинять.

– Ничего не надо бояться, дядя! – смеясь сказал Ричард. – Мы будем с вами каждый день кататься верхом по парку – для аппетита. Вы, и я, и Золотая Дева. Помните стихотворение Сендо?

С утра она в парке и на коне[77],А по бокам – кавалеры.И темные локоны нет да нетБлеснут из-под шляпы серой.

В чертах – покоя, величья лед.Ни тени гордыни нет в них;Простолюдины все у ворот;Хлыщи наставят лорнеты.Так вздыхайте ж, томитесь, задумав одно:Проломить неприступную стену ту;Здесь блаженство сие никому не дано,Кроме сердца самозабвенного.

Сендо ведь был когда-то другом моего отца, не правда ли? Кажется, они потом поссорились. Он понимает в чувствах. Послушайте, что говорит у него «Смиренный Влюбленный»:

Мадам, вам хочется, чтоб душиРазъединил нам льда нарост.Но сердце в вас великодушней:Над пропастью взлетает мост!

На этот раз уже смеялся Гиппиас; это был мрачный смех. Так мужчины умеют смеяться над ничего не значащими словами.

– «Сердце в вас великодушней», – иронически повторил он. – А что это еще за «льда нарост»? Никогда я такого не видывал. Не спорю, он рифмуется со словом «мост». Но довольно тебе превозносить так свое восхищение этой особой, Ричард. Отец твой поговорит о ней с тобою, когда найдет нужным.

– Да, помнится, они поссорились, – продолжал Ричард. – Какая жалость! – и он снова повторил полюбившееся ему

«Но сердце в вас великодушней!»

Разговор их был прерван вошедшими на станции пассажирами. Ричард с явным удовольствием разглядывал их лица. Все они ему нравились. Все человечество припадало теперь к его ногам и ногам Золотой Девы, а так как он не мог высказать перед окружающими всего, что было у него на душе, он выглядывал в окна и наслаждался проносившимся перед ним и непрерывно изменявшим свой облик пейзажем, мечтая осчастливить всеми радостями, какие только есть на свете, своего друга Риптона и погружаясь в смутное раздумье об удивительных деяниях, которые он должен совершить в жизни, и о беззаветном служении людям, которому он себя посвятит. В самом разгаре мечтания эти были прерваны – поезд прибыл в Лондон. Том Бейквел стоял у дверей вагона. Ричарду достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, что тот должен сказать ему нечто весьма важное, и он приготовился его выслушать. Том отвел своего господина в сторону и, прыская со смеху, заговорил: