Испытание временем

– Соскочить удумал. Нет! Найти! Он ещё не отработан! На него столько мы подвязали! Ищи!

Утро Медвежьей казни

Сумрачного особиста нет. Прямо скучаю по нему.

Накаркал – явился! Блин, мрачнее предгрозовой тучи. Увидел меня, поморщился как от зубной боли, смахнул папку с бумагами – на землю, положил чистый лист, стал писать, приговаривая:

– Хватит! Наслушался я твоих сказок! Пришёл ответ на запрос. Обиван Джедаевич Кенобев. Ты не тот, за кого себя выдал. Предатель, шпион и провокатор. Расстрел!

Я улыбнулся: ну, вот и всё!

– Чё ты лыбишься, морда?

– Кончились каникулы Бонифация. Наступают трудовые будни. Опять расстрел.

– Как я устал от твоих вывороченных бредней. Увести!

Какой чудесный день!

Какой чудесный пень!Какой чудесный яИ песенка моя!

День, правда, чудесный. Распогодилось. Самолёты с ВПП взлетают и садятся, вокруг них суетятся люди.

А я копаю себе могилу. Прекрасное утро, не правда ли?

– Брось, покури, браток! – предложил один из бойцов БАО, что стерегли мой оздоравливающий труд на свежем воздухе.

– Не поверишь, – улыбнулся я ему, – бросил!

– А я вот не пойму, чему ты радуешься? – угрюмо спросил другой.

– Это же хорошо! – весело отвечаю я.

– Что хорошего? – спрашивает угрюмый.

– Что не понимаешь! Что не пришлось тебе пережить такого, что смерти радуешься как избавлению, – говорю ему, распрямляясь, повисая на лопате.

– Нельзя смерти радоваться, – опять буркнул он.

– Почему? Прекрасное утро, хорошая погода, разговор с хорошими людьми, избавление от мучений, страданий и терзаний – как не радоваться? Сейчас бы – коньячку ноль-пять втянуть, да кофейку литрушечку – и я умер бы самым счастливым человеком. На родной земле. Под родным небом.

– Расстрелянный, как враг!

– Ну, согласен, – не всё идеально. Бывает и так, – согласился я и опять стал ковырять лопатой глинозём.

– Не повезло тебе. Особист последнее время сам не свой. Жена у него в госпитале. Была. Сгорела в самолёте. К нему летела, а их сбили. Умерла сегодня ночью.

– Бывает, – вздохнул я. Вспомнил лётчицу Василька – ангела во плоти. Я бы с ней покувыркался. Такое тело! Такие достоинства! На моих руках умерла. Бывает!

Громозека сидит на краю ямы, свесил ножки, болтает ими. Не боится испачкаться. К духу грязь не пристаёт. Спокоен, по сторонам смотрит.

Идёт командир авиаполка, ведёт расстрельную команду. Бойцы БАО. Увидел их, выбрался из ямы, отряхнул руки, штаны, снял исподнюю рубаху, сложил, положил на поставленные сапоги – зачем вещь дырявить? Постирают – выдадут кому-нибудь. Штаны снимать не стал. Стрёмно, стыдно.

Комполка строит людей, на меня не смотрит. И я не буду его смущать своими гляделками.

Я поднял глаза в небо. Очередной раз небо моего Аустерлица. Любимая, скоро увидимся!

– Осужденный! – обратился ко мне комполка. – Есть что сказать?

– Есть! Бейте врага, мужики! Вколачивайте его в землю! За всех нас, что уже не смогут! И ещё – не сдавайтесь в плен! Лучше – смерть! Поверьте, смерть лучше! Я готов! Давайте, гражданин начальник, командуйте! Не тяни!

– Взвод! Целься!

Я вытянулся как по стойке «смирно». Громозека встал рядом, по правую руку. Тоже на расстрел.

Пустота внутри. Спокойствие. Готов!

– Стой! Стой! Прекратить! – крик. Это особист бежит, шапкой машет.

– Ну, вот опять! – вздохнул я. – Говорил я: не тяни!

– Успеешь ещё на тот свет, – буркнул лётчик. – Вольно! Нахрен! Идите все по местам! Хватит на сегодня цирка. Заберите этого… осужденного.

Этап

Так и знал – замена на три месяца штрафной роты. Всего три! Приехал какой-то более звездатый начальник, разъ… отругал сумрачного особиста за своеволие, приговор утвердил, но заменил на штрафбат. Нет, всё оформлено было, как положено – трибунал, гособвинитель, адвокат. Но это всё формальности. Я их всегда опускаю. Зачем язык перетруждать несущественными деталями?

Сижу, жру, жду машину. Да-да, меня, как генерала, на машине повезут. Когда она будет. Машина. Громозека невозмутим.

– Ты знал?

– Откуда? Я – шизоидная проекция тебя. Я не могу знать того, чего не знаешь ты.

– Пошёл ты!

– Сам иди. Висельник.

– От трупака слышу.

Громозека опять пропал. Сидели вместе в чулане, вели душевные мысленные разговоры, а проснулся утром – нет его. Прямо тоскливо стало. И одиноко. Жалею, что в сердцах послал его. Кто ж знал, что он так буквально воспримет?

Машина пришла. Долго не отправляли. Никак не могли решить начальники – кто должен обеспечивать меня шинелью или ватником. Конвоиры с собой ничего не привезли, завхоз авиаполка – отказывался выдавать. Не вернут же, а он – подотчётный!

Сошлись на том, что вскрыли (!) опечатанный мешок с вещдоками – вещами, с которыми меня и приняли. И тут выяснилось, что нет виброклинка! Начал буянить. Верните! Он мне дорог как память! Драться начал, довольно успешно. Избить себя не давал, уворачивался, бил ногами – руки связаны. Пристрелить – не решились. Потребовали вернуть нож.

– И флягу!