Испытательный пробег

Читает по-французски нараспев и без выражения, потому что не до того: запомнить бы. И нам обоим вдруг — и мне и Игорю — становится смешно, и мы оба, еще и словом не обмолвившись, понимаем почему и начинаем смеяться.

Маму Анну Сергеевну французскому не учили. И бабушку не учили. А прабабушка Акулина Егоровна вовсе писать не умела, вместо подписи ставила крест, верила в Змея летающего и в то, что нечистая сила озорует исключительно по средам и пятницам.

Деды и прадеды кузяевские были крестьянами, сеяли ранние овсы, ковали лошадей в дымной сухоносовской кузнице, уходили на заработки в извоз, становились металлистами от успения до петрова дня, когда нужно было снова возвращаться в деревню на сенокос. Из всей родни один только Василий Яковлевич вышел почти что в купечество, фабрикой управлял, за границы ездил, но все равно оставался крестьянином Калужской губернии Боровского уезда. Не мог не остаться. Сменить сословие не представлялось возможным, а земля оставалась тем лоном, в которое возвращались, испытав житейские бури и штормы, проиграв или сведя вничью.

Игорь — интеллигент первого поколения. «Отец не в счет, — говорит он, — отец — ускоренный выпуск». И смеется, закидывая голову, и опять возникает эта линия от подбородка до ворота застиранного тельника, девчачья, мальчишечья, беззащитная.

Другой русский инженер, Дмитрий Бондарев его имя, сам сельский житель по рождению, став интеллигентом, нес в себе неоплатный долг перед своим народом. Он воспитывался в понимании того, что его образование и успехи оплачены мужицким потом. Он становился инженером, специалистом, интеллигентом, и пропасть между ним и теми, кто оставался простым народом, увеличивалась сама собой. Его корабль неслышно отчаливал от родной земли.

Игорю такое положение понятно, но не знакомо. Он его не переживал, и если попытаться представить, что было бы, если бы его, воспитанника советского втуза, выпускника славного Московского автомеханического института, так же как Бондарева, вывели бы из кабинета и поставили на ящик среди гуляющей толпы, то это просто фантазия. И не потому даже, что ситуация фантастична, — нет духовной основы конфликта. Юн инженер, но мог быть и рабочим. Должности эти не сословные. Нет барина, и нет работника.

— Я не инженер, я доктор технических наук, — говорит Игорь. — Я ученый.

— Ты смотри, — восхищаюсь я. — И кто бы подумать мог? Ты на колхозного механизатора похож. На мужичка, деревенского жителя.

— Ты над деревней не смейся, — говорит он. — Деревня — основа основ. Так-то.

Я хочу сменить тему. У меня все вокруг автомобиля вертится. Я за рулем с шестнадцати лет. Можно примерчик? Бывало, над кем смеялась шоферня? Кто был фигурантом во всех гаражных анекдотах? Кто пер на красный и давил по пустой трассе в левом ряду? Частник, белоручка, пижон в зеленой шляпе. Он самый. Неумеха и раззява. Традиция подобного отношения достаточно глубока. Не так все просто. Вспомним Достоевского с его «Записками из Мертвого дома». Русский простой мужик относился ко всем этим «ученым» как к барам, чужие они были, не свои. На трассе нечто подобное наблюдалось у нас вплоть до семидесятого года. Точная дата. Спросите почему? Скажу. В семидесятом хлынул на дороги по-настоящему массовый автомобиль. «Жигуль» пошел, и за руль сел и лекарь, и пекарь, и кто угодно, короче, человек не автомобильной, иной профессии. И смех над белоручкой мало-помалу прекратился сам собой. Частник, оказалось, может здорово шоферить. Но он при этом еще и доктор, и парикмахер, и физик-теоретик, а рулит будь здоров, не хуже нашего, так как же над ним смеяться, его уважать надо. И нет уже анекдотов про пижона в зеленой шляпе… Таксист с частником стукнутся, так разбирать начнут, кто прав, кто виноват, и сами же таксисты станут говорить: «Лихачат наши. Работа такая. План…» А раньше бы — все ясно: «Куда лез, дурак? Продавай машину, катайся на метро». И весь разговор. Вот вам, пожалуйста, еще одна грань на наших глазах стерлась. И грань непростая, важная, но как-то ускользнувшая от нас, а потому в один из последующих дней состоялся у меня разговор с моим шефом. Тоже, можно сказать, на литературную тему, с той только разницей, что Достоевского не вспоминали, говорили просто так.

— Нет, не ценишь ты души, — тяжелехонько вздыхал Игорь. — Рационален ты, сух, а потому обречен.

— Обречен на что?

— На нищенский паек без красоты. Красота — иррациональна. Ее просто чувствовать надо. Ощущать, осязать. Не понимаешь?

Все ясно: он вспомнил, как я не слишком лестно отнесся к его прозе, не веря в успех романа, который он напишет живыми словами, в которых будет солнце, стрекот кузнечиков в высокой траве, полевая, петляющая дорога с овсами под ветром.

— Знаешь, — сказал я просто так, не по поводу, без каких-либо касательств к его творению, с которым все-таки был знаком бегло. — Нельзя объять необъятное. Искусство — не попытка создать иллюзию, не соревнование с природой кто кого, кто лучше нарисует, искусство — стремление навести порядок.