Истеми

Зимой в университетских аудиториях стоит невозможная стужа. Окна огромные — во всю стену, никаких батарей не хватит, чтобы компенсировать широту души архитекторов. Батареи, кстати, не слишком и усердствуют, стоят чуть теплые. Да и архитекторы, если подумать, ну в чем они виноваты? Новые корпуса выстроены по отличному проекту. Проект занял второе место на конкурсе. Конкурс проводился в Мексике. Или в Колумбии. Одним словом, какая-то из карибских стран, может, даже Куба, решила построить университет. Провела конкурс. Победителю досталось все, а серебряному призеру — Киев. Потому что киевские власти на организации конкурса надумали сэкономить. Национальный менталитет сказался. Выбрали готовый проект, купили на грош пятаков. Киев ведь известный тропический город. Так что зимой у нас хорошо. Летом тоже ничего себе. При утверждении сметы из нее выбросили кондиционеры. Ну, зачем, — решили в УКСе министерства образования, — в корпусах с такими широкими окнами нужны кондиционеры. Не Куба, какая-нибудь, не Мексика, слава Богу. Станет душно — откроют окошко. Вон оно, какое у них большое…

Внизу серело растрескавшееся дно высохшего фонтана. Мы не стали открывать окна. Зато закрыли на швабру дверь. Уже вовсю шла сессия, заканчивались зачеты, начинались экзамены. Пора было что-то делать.

Съезда победителей не получилось. Победа вроде бы была — мы вышли. И свобода встретила каждого из нас там, где предписывала ей должностная инструкция — у входа, рядом с постом дежурного офицера. Вернее, у выхода. Допросы остались в прошлом. Глухая тишина коридоров и камер внутренней тюрьмы рассеялась. Так что победа была. Но победителей из нас не получилось.

Канюка сидел у окна, смотрел на желтый заоконный пейзаж и не видел его, изредка запускал пальцами нервную раскатистую дробь по спинке парты. Коростышевский покачивал ногой, внимательно разглядывал старый кроссовок, выпячивая губы, напевал что-то невнятное. Они не глядели друг на друга, они не видели друг друга и не хотели видеть. Война трех майоров давно закончилась и осталась в прошлом, Аквилея достался Курочкину. Но не бессовестный захват небольшого приморского городка огорчал Коростышевского. Он не мог простить Канюке вероломного нападения.

— Это не я напал, он что, не понимает? — громко возмущался Канюка, обращая слова то ко мне, то к Курочкину. — Это же не я напал. Я делал, что мне говорили. Мне говорили, я делал. Ну, хочет, давайте переиграем. Скажи ему, все скажите ему, что не поздно переиграть, если хочет. Ведь так!?

«Он» — Коростышевский — изучал трещину, наметившуюся в подошве спортивного башмака, огорченно качал головой и мял губами бессловесный песенный мотивчик.

— Это не я напал, объясни ему, — требовал Канюка от Курочкина. — Ты же сам с ним воевал.

Курочкин прохаживался вдоль доски. От стены — к окну и назад — к стене. Он молчал, но я знал, что Курочкин рад. Казалось бы, чему тут радоваться? А Курочкин был рад. Но виду не подавал, ходил, насупившись, от окна к стене и назад.

— Ну, положим, переиграть мы ничего не сможем, — наконец ответил он Канюке. — И не станем. Человек ты, Вадик, взрослый, совершеннолетний, значит, за свои поступки отвечаешь. Во всяком случае, должен отвечать. Тебе ведь только говорили, а решения ты принимал сам.

— Сам! — Вскочил и забегал вдоль ряда Канюка. — Ха! Я решал сам!

— Может, вы как-нибудь потом разберетесь? Между собой? — не выдержал я. — Мы не мирить вас тут собрались, и не выяснять, кто на кого и почему напал. Нам сессию надо сдавать. С деканом договариваться об отдельном графике, нас же не один, не двое. Пятеро. Почти группа. Или срочно идти в академку. Так?

Канюка опять смотрел в окно, Коростышевский качал ногой, Курочкин молча гулял вдоль доски.

— Сдавать — не сдавать, договариваться — не договариваться… — глядя в стену, протянул Мишка Рейнгртен. — Что это в сравнении с алмазным путем буддиста? Что это в сравнении с практикой Пховы? Что вообще, стоит жизнь перед смертью? Надо учиться переносить сознание в состояние блаженства. В момент смерти.

— Что значит, в момент смерти? — заинтересовался Коростышевский.

— То и значит, — ответил ему Канюка, которого никто не спрашивал. — Кишки себе выпустишь и учись. Не получилось — зашился по-быстрому и начал все сначала.

— Давайте о деле, — они начали меня раздражать. — Кто-то идет к декану?

— Этот год нельзя терять, — угрюмо согласился Канюка. — Иначе — армия.

— Ну, армия, так армия, — пожал плечами Курочкин. — Повоюем. А если не армия, так сессия. Сдадим.

— Одним словом, сдаем сессию. Всё! — Канюка хотел, чтобы последнее слово было его. Но на заключительном «всё» голос у Вадика сорвался, он пустил неслабого петуха и закашлялся.