Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом

Но образ XVIII века в сознании русских интеллектуалов был не только идиллическим; уже Карамзин после Французской революции не узнавал века Просвещения «в дыму и пламени». Как считает Ю.В. Стенник, для Карамзина XVIII столетие представляло собой отдельную эпоху, пролегающую между «древней» и «новой» Россией (александровского времени), ставшую «самостоятельным и также до конца необъясненным этапом отечественной истории»[712]. А для идущего после Карамзина поколения (в записках П.А. Вяземского, А.И. Тургенева) эпоха Александра Благословенного чаще всего выступает завершением XVIII столетия, или, по крайней мере, тесно связанным с XVIII веком периодом – в противоположность следующим годам. Возможно, это различие в трактовке эпохи Александра I действительно определялось принадлежностью к разным поколениям русского образованного общества, а исторические события второй четверти XIX века давали основание создать идеализированный образ ушедшей эпохи, соединяя XVIII век и первую четверть XIX столетия.

Уверенность русских интеллектуалов в прогрессивном развитии человечества, сформировавшаяся под влиянием идей Просвещения, давала основания представить век XIX, превосходящим век XVIII, разрушить идеализированный образ минувшего века, утвердившийся в сознании благодаря господству прежних просветительских идей и мифологизации Петра, и надеяться, что «мы перестанем жалеть, как некогда жалели некоторые в Европе о золотом греческом периоде, – перестанем жалеть о веках семнадцатом и осьмнадцатом»[713]. Этот выход за пределы просветительских постулатов, постепенное осознание их исторической относительности сами базировались на основных категориях Просвещения, прежде всего – принципе прогресса. Прогресс, понимаемый как просвещение общества, распространение образования и развитие науки, становился одним из ключевых понятий исторического сознания русского общества первой половины XIX века. П.А. Вяземский создает яркий образ этого всеохватного движения и видит «просвещение, грядущее исполинскими шагами, усовершенствовавшее науки, обогатившее казну человеческих понятий, преобразовавшее самые государства…»[714]

. О просветительском историзме Вяземского, доказывая близость этого типа историзма мировоззрению других арзамасцев, а также Пушкина, писал М.И. Гиллельсон[715]. Просветительская модель исторического процесса «прочитывается» во многих сочинениях первой половины XIX века, где вполне отражена уверенность русских интеллектуалов в разум ном основании истории, неизбежности прогресса. Эти представления транслировались не только в исторических сочинениях, но и в путевых заметках, которые, будучи в первые десятилетия XIX века чрезвычайно популярным жанром, давали возможность выразить основные идеи Просвещения, так сказать, в пространственном виде. И речь в этом случае идет как о ставших классическим примером «Письмах русского путешественника» Н.М. Карамзина, образце для будущих русских травелогов XIX века, так и, например, о менее известных «Записках о Голландии 1815 года» будущего декабриста Николая Александровича Бестужева (1791–1855). В них автор, рассуждая об истории Голландии в связи с историей Европы, пишет:

Но уже приготовлялся в Европе важный переворот. Возрождение наук, распространение торговли, изобретение книгопечатания и компаса приблизили эпоху, в которую разум человеческий долженствовал свергнуть иго предрассудков, положенное на него временами варварства[716].

Отражением историзации сознания, становления представлений о постепенности исторического развития являлось изменение взгляда на реформы Петра I, начавшийся переход к критическому осмыслению этой фигуры в истории России, отказ от радикальных, внеисторических оценок первой четверти XVIII века. Образы этой эпохи, созданные XVIII веком, по мнению Ю.М. Лотмана, фактически сводились к одному —

мгновенному, чудесному и полному преображению России под властью императора Петра. Синтетическую формулу нашел Кантемир: «Мудры не спускает с рук указы Петровы, / Коими стали мы вдруг народ уже новый…» Образ «новой России» и «нового народа» сделался своеобразным мифом, который возник уже в начале XVIII столетия и был завещан последующему культурному сознанию[717].