Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции

Кризис, связанный с именем Милюкова, стал первым испытанием решимости Ленина после того, как он вернулся в Россию, и потому заслуживает особого рассмотрения. Вопрос о целях войны был, пожалуй, главным политическим вопросом Февральской революции, пусть даже поначалу его заглушала всеобщая эйфория по поводу свержения царя и тайной полиции. Чего ради, в конце концов, миллионы несчастных мужиков сражались, истекали кровью и умирали на фронте, протянувшемся от Финского залива до Черного моря? Хотя мало кто (если вообще хоть кто-то) в России подозревал о тайных планах раздела Османской империи, выработанных еще в 1915–1916 гг. тогдашним российским министром иностранных дел Сергеем Сазоновым и его коллегами Марком Сайксом и Жоржем Пико, слухи все время носились в воздухе и недовольство подогревалось. Второго декабря 1916 г. глава кабинета министров Трепов, желая утихомирить оппозицию, как всегда заглушавшую его речь на первом заседании Думы нового созыва, впервые публично объявил, что Британия и Франция обещали России Константинополь вместе с проливами{97}. Говорили, что, осознавая политический потенциал этого вопроса, Керенский после отречения царя порылся в марте в архивах Министерства иностранных дел и приказал Временному комитету Думы спрятать копии этих «тайных договоров». В свою очередь, большевистские заводские комитеты Петрограда, подозревая, что Временное правительство что-то скрывает, приняли ряд резолюций с требованием опубликовать их

{98}.

Подозрения большевиков были оправданны: 24 декабря 1916 г. Николай II распорядился создать особое черноморское подразделение, жемчужиной которого должен был стать «Царьградский полк». Целью действительно ставилось завоевание Константинополя («Царьграда», как российские ура-патриоты именовали столицу Османской империи){99}

. Еще 21 февраля 1917 г., накануне Февральской революции, последний царский министр иностранных дел Покровский направил в Ставку меморандум с требованием как можно скорее нанести удар на Босфоре, чтобы союзники не перехватили у России этот желанный приз, если война завершится в том же году{100}. А 26 февраля 1917 г., посреди вызванного революцией хаоса, глава российского генштаба Михаил Алексеев собрал политических консультантов, включая бывшего министра иностранных дел Сазонова и председателя кабмина в отставке Бориса Штюрмера, чтобы обсудить требование Покровского в свете тревожных новостей из Петрограда. Штюрмер, хорошо знавший, как мыслит толпа (немецкая фамилия навлекла на него гонения), настаивал на том, что овладеть Константинополем теперь и вовсе «необходимо для успокоения общественного мнения в России»

{101}. На следующий день французское правительство торжественно подтвердило намерение «решить в завершение этой войны вопрос о Константинополе и проливах в соответствии с давними требованиями России»{102}

.

В тот самый день, когда Милюков подвергся нападкам за отказ денонсировать эту цель войны, т. е. 22 марта 1917 г., в устье Босфора вошла эскадра Российского черноморского флота, состоявшая из «пяти или шести эсминцев», двух линкоров и трех авиатранспортов. Хотя в одержимом политическими прениями Петрограде едва замечали этот разведывательный поход, в небе над Босфором завязалась воздушная битва, немцы и турки ввели в бой семь самолетов, вынудив российских пилотов впопыхах приземлиться на палубах авиатранспортов, так и не проведя фотосъемку городских укреплений{103}. На следующий день, нисколько не устрашенный бушеванием оппозиции, которое вызвала его пресс-конференция, Милюков выслушал доклад дипломатического представителя при российском военном штабе о готовности двух полных эскадр и плане снарядить туда же третью эскадру летом{104}. Большевики, обличавшие агрессивные устремления Милюкова, даже недооценивали его решимость овладеть Константинополем.