Исторические происшествия в Москве 1812 года во время присутствия в сем городе неприятеля

Помимо того, более 100 наполненных пороховых ящиков, которые стояли на Кремлевской площади, были снабжены целыми горящими восковыми светильниками, которые были ввинчены нижним концом в крышку и должны были прогореть до пороха в тот же самый момент, когда фитили дойдут до пороха в подвалах. Сам я эти светильники, правда, не видел, но мне рассказывали о них несколько человек, которым можно доверять. А пороховые ящики я видел позже и сам. Благодаря дождю, который Бог послал в нужный момент, все эти орудия разрушения сделались безвредны.

Остаток ночи прошел спокойно; но в пятницу утром, 14 октября[519], в городе появилось очень много крестьян из окрестностей Москвы, пешком и на телегах, и подбирали оставшееся от жатвы[520], чтобы забрать себе все, что еще оставалось в покинутых французами домах, – забыв, похоже, что все из мебели и прочих вещей, что солдаты не могли взять с собой, принадлежало не французам

, а прежним законным российским владельцам.

Они же считали все, что находят, за французское добро, которое они могут взять с чистой совестью. Все это происходило тем менее галантным образом, что в городе были еще большие запасы хлебного вина – потому что французы его или не пили совсем, или не выпили до конца. Поэтому головы подбиравших были совсем или довольно сильно отуманены, и они дрались между собой или с остававшимися в домах людьми, если те сопротивлялись захвату наличных вещей, – при этом было очень много тяжелораненых и убитых. Наши дворовые ворота были хорошо забаррикадированы, а изнутри их охраняли двое крепких русских мужчин, каждому из которых я давал по рублю серебром в день. Прочие русские, которые все это время жили у меня, несли эту службу добровольно. Не столько ради сохранения собственности Демидова, сколько чтобы не потерять свое, приобретенное за это время имущество. Если на наш двор приносили на продажу банкноты или что-нибудь еще, я всегда кивал на моих русских жильцов – потому что у меня не было власти запретить им это, даже если бы я захотел.

Особенно много денег заработал шляпник со своей женой. Он перелицовывал

офицерские шляпы, так что они выглядели как новые, по 20 франков за штуку, да еще оставлял себе старые золотые галуны, если нашивал новые. А его жена, очень хорошая прачка, стирала белье высших генералов, получала по франку за сорочку, и все оплачивалось по ценам лучших прачек в Париже.

Итак, чужие мужики наш дом не тронули, а Демидовские, которых мы должны

были бы впустить, в пятницу утром не появлялись. Около часа пополудни ко мне пришли в страхе несколько наших русских жильцов и умоляли меня как можно скорее спрятаться; так как с Петровки приближается батальон лейб-казаков в поисках французов и немцев, чтобы их убить. Это было, однако, не так, потому что они искали не гражданских лиц, а солдат чужих наций, которые еще могли скрываться в Москве. Позже это подтвердилось, когда они не тронули ни одного из жителей Москвы, которые собрались во французской церкви[521] из страха перед таким ходом событий, убедившись, что среди нет ни одного военного. Признаться честно, я не совсем доверял и тем, кто меня предостерегал; потому что думал так: если бы был приказ убивать всех иностранцев, мои сожители все равно не смогли

бы меня спасти, а некоторые из них, наверное, и не захотели бы. Словом, чем больше они настаивали, тем более подозрительным мне это казалось – да покроет и простит мне милосердие Божие кровью Христовой это, возможно совершенно необоснованное, недоверие, как и многие другие мои прегрешения. – Я решительно отвечал: если на то воля Господня, чтобы я сегодня умер, то лучше пусть под открытым небом, чем быть пойманным и погибнуть как мышь в западне. Я тотчас приказал сторожам отпереть дворовые ворота, вышел на середину улицы и закричал навстречу приближающимся казакам, по-русски, громко как только мог: Наши, слава Богу, наши!