История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны

Смутная тревога, вызванная близостью этих многочисленных племен, усиливается вследствие присутствия в обществе настоящих монстров. Ужасающие уголовные дела — убийцы своей семьи Пьера Ривьера, людоедки из эльзасского города Селеста, которая в 1817 году потушила с капустой бедро своего ребенка и накормила этим блюдом мужа, виноградарь Антуан Леже, сожравший в 1823 году сердце маленькой девочки, — говорят о том, что человек недалеко ушел от животного. Бульварные газетенки распространяют эти ужасные истории, омрачающие частную жизнь. После казни короля 21 января 1793 года монстр бродит повсюду; людоеды, по словам Жан–Пьера Пете, «выходят из мирного пространства сказок»; в 1831 году образ Квазимодо подтверждает тератологическую близость человека из народа и животного.

После поражения Коммуны, по мере постепенного затухания пролетарской жестокости, присутствие дикаря углубляется, от него исходит глухая угроза. Монстр засел в самом сердце организма; он может вторгнуться в воображение. Это возвращение предка, считавшегося вредоносным; от него исходит теперь самая пугающая угроза.

Нездоровая семья

Нездоровая семья — неотъемлемая черта того времени, и она заслуживает нашего внимания. Это она плетет нить, которая связывает ученого, идеолога и художника. Старинное представление о наследственности пользовалось в XVIII веке большим доверием; тогдашние врачи все как один повторяли, что потомство старого человека болезненно, что дети, зачатые в любви, очень красивы и что от пьяниц рождаются уроды. Разумный неогиппократизм, как напоминает Жак Леонар[444], превозносил в те времена скрещивание темпераментов, нейтрализацию сильнейших идиосинкразий. Вследствие этого изучение промышленных и городских патологий, страх, вызываемый «повстанческой истерией», представление о невропатии среди людей искусства стимулируют пессимизм и заставляют думать, что между цивилизацией и дегенерацией существует связь.

Старый тератологический миф, идущий из Книги Бытия, предлагал образ идеального человечества, подверженного вследствие первородного греха постепенной деградации. В 1857 году Бенедикт Морель, вдохновленный Бюшезом[445], возродил эту веру. Человек отходит от своей изначальной природы; он вырождается. Это отклонение отдаляет его от главенства нравственного закона и подчиняет физическим желаниям; короче говоря, опускает его на уровень животного. На протяжении тридцати лет (1857–1890) теория плохой наследственности навязывается просвещенным умам в лаицизированной (светской) форме. О законах Менделя тогда никто ничего не знал; полагали, что передаются приобретенные характеры; следовательно, ничто не мешает постепенному вырождению вида. Научная этиология уродства очень быстро привела к появлению социальной тератологии, к учреждению знаменитого музея, демонстрировавшего разные уродства. Наследственность сводилась к болезненному процессу. «Клеймо», «печать» на лице или теле вели к исчезновению индивида, привязывали его к уродливой семье. Понятие «плохой наследственной предрасположенности» (Моро де Тур[446]

), удвоенное растущей верой во всевозможные скрытые пороки, делает напрасной надежду на искупление. «Каждая семья, — пишет Жан Бори, — держит оборону, как в башне замка, пряча в его дальних закоулках ужасный, скорченный и выжидающий народ».

Теория Дарвина, распространявшаяся в медицинских кругах начиная с 1870‑х годов, настоятельно рекомендует, как пишет Жак Леонар, «пересмотреть с эволюционистской точки зрения наследственность». Ученые интересуются пороками, лежащими в основе болезненных процессов; им быстро навязывается народная вина. Нищета, антисанитарные условия жизни, отсутствие гигиены, аморальность, отравления порождают, выявляют или ускоряют наследственные процессы. С улицы, с завода, с последнего этажа идет угроза, которая может испортить генетическое наследие элиты. Боязнь подцепить заразу, находясь в простонародной толпе, переросла в страх вырождения, который, с учетом примата неврологии, превращается в невроз.

Признание вины, даже простой небрежности, облекает каждого новой ответственностью. Миф о наследственном сифилисе превращает желание в «адскую машину» (Жан Бори). Символическая фигура сифилиса без конца муссируется в романах, заполняет иллюстрации. Сны героев книг Гюисманса, уродливые фигуры на картинах Фелисьена Ропса выражают коллективный страх, подпитывающий трагедию великих сифилитиков. Разврат несет в себе серьезные риски; невозможность биологического искупления заменяет собой или удваивает страх греха и ада.