История династии Сфорца

Возможно, в силу бедственного состояния папской казны, возможно, из-за нежелания сражаться на одной стороне со своим смертельным врагом, Паоло Орсини, Сфорца, в конце концов, принял весьма щедрые условия, предложенные ему Владиславом Неаполитанским. Иоанн XXIII был взбешен его переходом на сторону врага и приказал изобразить его как предателя, повешенным за одну ногу, в соответствии с обычаями того времени. Надпись на рисунке начиналась словами: «Io sono Sforza, viano di Cotignola»[8]

.

Таким образом, весь остаток своей жизни Сфорца пришлось принимать участие в беспокойной и всегда переменчивой политике Неаполитанского Королевства. Среди прочих заложников, которых он должен был отдать своему новому господину в качестве гарантии своей преданности, был его старший сын Франческо, достигший тогда возраста одиннадцати лет. По свидетельству Корио, официального биографа Сфорца, Владислав разглядывал его с таким изумлением, как «una cosa divina»[9]

, наделенное всеми возможными дарами, которыми Фортуна может одарить смертное существо. Франческо был оставлен на попечение материи в Ферраре, поскольку там жил ее муж, Марко Фольяно, и учился вместе с юными принцами, сыновьями Никколо д'Эсте. Владислав подарил мальчику несколько городов и сделал его графом Трикарико.

В 1414 году, когда наследницей Владислава стала Джованна II, почва под ногами Сфорца оказалась еще более скользкой. Этой несчастной женщине, чье сластолюбие снискало ей почти такую же, как у ее двоюродной бабки, Джованны I, репутацию новой Семирамиды, исполнилось к тому времени сорок лет. После смерти своего мужа она делала все, что ей заблагорассудится, и, нисколько не сдерживая своего темперамента, меняла любовника за любовником. Слабовольная, тщеславная и неуравновешенная, она всецело зависела от своего очередного фаворита, но поскольку ее любовники отдавали себе отчет в том, что им никогда не следует ей доверять, они обращались с ней почти так же, как сутенер с проституткой, часто прибегая даже к физическому насилию. Не было никакой надежды на рождение наследника, и ситуация еще более осложнялась соперничеством между двумя претендентами на трон, Людовиком Анжуйским и Альфонсом Арагонским. Сфорца был наделен крестьянской смекалкой, но он был солдатом, человеком, полагающимся скорее на собственные руки, чем на свою голову. По природе искренний и открытый, он чувствовал себя неловко среди искусных интриг, лжи и предательства развращенного неаполитанского двора, который переживал в то время свои самые худшие времена. И хотя впоследствии он научился до некоторой степени скрывать свои чувства, тот, кто его хорошо знал, всегда мог определить, когда Сфорца лжет.

Королева с вожделением смотрела на этого высокого, могучего, стройного воина со смуглой кожей и степенной осанкой, с маленькими, глубоко посаженными глазами, косматыми бровями и огромными волосатыми руками. Ей нравилось болтать с ним после заседаний совета, и его грубый, но скорый и острый ум военного, несомненно, произвел на нее впечатление. Невоспитанный, изнеженный и переменчивый Пандульфо Алопо, бывший в тот момент ее очередным фаворитом, поднял тревогу. Благодаря намекам, которые тот делал Джованне, Сфорца был арестован и провел четыре месяца в Новом Замке, так как Алопо объявил, что он собирался жениться на королеве.

Рассказывали, что в заключении Сфорца проводил время, упражняясь в написании собственной монограммы, которой он впоследствии подписывал все свои документы. Ведь он не имел никакого образования, более того, любил повторять, что одна и та же рука не может одинаково хорошо обращаться с мечом и с пером. Но он усердно изучал труды великих историков древности, переводы которых составлялись по его заказу. Своему переводчику Цезаря и Саллюстия в благодарность за его труд он подарил хороший дом и сад. Сфорца разделял безграничное уважение своих современников к новой науке. Ему также нравилось зимними вечерами или в плохую погоду на лагерной стоянке читать поэмы о жизни Карла Великого и его рыцарей, комментируя их подвиги и выставляя их в пример своим воинам. Свои письма Сфорца диктовал, предпочитая использовать в качестве секретарей монахов, поскольку, как он любил говорить, они склонны совать свои носы во все дела, и нет ничего такого, во что они бы ни вмешивались во имя религии, с их безудержным и всегда безнаказанным лицемерием.