История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1

«Я трижды возвращал трон императору Францу, – сказал он. – Я даже совершил ошибку, женившись на его дочери в надежде привязать его к себе, но ничто не смогло улучшить его чувств. В прошлом году, рассчитывая на него, я заключил договор об альянсе, которым гарантировал ему его земли и которым он гарантировал мне мои. Если бы он сказал мне, что такой договор ему не подходит, я бы не стал настаивать и даже не вступил бы в войну с Россией. Но он всё же его подписал. И вот, после единственной неудавшейся из-за дурной погоды кампании, он уже колеблется и не хочет того, чего, казалось, горячо желал; встает между мной и моими врагами, чтобы договориться о мире, как он говорит, но на деле, чтобы остановить меня в моих победах и вырвать из моих рук противников, которых я намерен уничтожить Если вам стал не нужен союз со мной, – повысил голос Наполеон, начиная горячиться, – если он стал вам в тягость, вовлекая вас в войну, которая вам отвратительна, почему не сказать мне об этом? Я не стал бы вас принуждать; меня устроил бы и ваш нейтралитет, и сегодня коалиция уже распалась бы. Но вы вооружались под предлогом подготовки мира, вмешались с вашим посредничеством, и теперь, когда завершили (или почти завершили) ваши вооружения, намерены диктовать мне условия, которые являются условиями моих врагов;

словом, вы ведете себя так, будто готовы объявить мне войну. Объяснитесь же, вы хотите воевать со мной? Люди неисправимы! Уроки ничему их не учат! Русские и пруссаки, несмотря на жестокий опыт, дерзнули, осмелев от успехов прошлой зимы, выйти мне навстречу, и я разбил их наголову, хотя они и утверждали обратное. Вы хотите того же? Что ж, вы это получите. Назначаю вам свидание в Вене, в октябре».

Столь странный способ вести переговоры и столь презрительное упоминание о браке, которым Наполеон, к тому же, вовсе не казался недовольным как частное лицо, оскорбили и разгневали Меттерниха, но не слишком напугали. Холодная твердость произвела бы на него гораздо большее впечатление. «Сир, – отвечал он, – мы не хотим объявлять вам войну, но хотим положить конец состоянию дел, которое стало нестерпимым для Европы и каждую минуту грозит нам всеобщим потрясением». «Но чего же вы хотите от меня?» – «Мира. Мира, который нужен вам не менее, чем нам, и который обеспечит наше положение». И с бесконечными предосторожностями, скорее предлагая, нежели излагая, Меттерних перечислил уже упоминавшиеся нами условия. Вздрагивая, как лев, Наполеон едва давал министру закончить и несколько раз прерывал его, будто слышал оскорбление или кощунство.

«О, я разгадал вас… – сказал он наконец. – Сегодня вы требуете Иллирию, чтобы обеспечить Австрии выход к морю, несколько кусков Вестфалии и Великое герцогство Варшавское для восстановления Пруссии, города Любек, Гамбург и Бремен для восстановления торговли Германии и упразднения Рейнского протектората для возвращения ее пресловутой независимости! Но я знаю ваш секрет, знаю, чего вы все хотите на самом деле. Вы, австрийцы, хотите всю Италию, ваши друзья русские хотят Польшу, пруссаки – Саксонию, англичане – Голландию и Бельгию, и если я уступлю вам сегодня, завтра вы потребуете от меня все эти предметы ваших пламенных желаний. Но для этого приготовьтесь поставить под ружье миллионы, пролить кровь многих поколений и прийти на переговоры к подножию холмов Монмартра!»

Произнося эти слова, Наполеон окончательно потерял самообладание и даже позволил себе, как говорят, оскорбительные слова лично в адрес Меттерниха, который всегда отрицал этот факт. Тогда Меттерних заявил Наполеону, что о подобных притязаниях речи нет, но их может пробудить неосмотрительное продолжение войны; что у некоторых безумцев в Санкт-Петербурге, Лондоне и Берлине от событий 1812 года закружилась голова, но таких безумцев нет в Вене; что Вена просит именно то, чего хочет, и ничего более; что подлинным средством расстроить замыслы безумцев будет принять мир, и мир почетный, ибо предлагаемые условия не только почетны, но и славны. Несколько смягчившись от его слов, Наполеон сказал, что если бы речь шла только об оставлении некоторых территорий, он мог бы уступить; но ведь коалиция собралась, чтобы диктовать ему свои правила, принудить уступить и отнять у него славу. С необычайной наивностью гордости он дал понять, что более всего его задевают не жертвы, которых от него требуют, а унижение из-за того, что он вынужден принимать чужие правила, тогда как привык диктовать свои.

Затем, с гордостью солдата, которая очень ему шла, Наполеон заметил: «Ваши государи родились на троне и не могут понять моих чувств. После поражения они возвращаются в свои столицы, которые по-прежнему остаются для них столицами. Я же – солдат, мне нужны честь и слава; я не могу вернуться к своему народу униженным; я должен оставаться великим и славным, вызывать восхищение! Я принадлежу не себе, а доблестной нации, которая по моему зову идет проливать свою самую благородную кровь. На подобную преданность мне не следует отвечать личными расчетами и слабостью;