История моего самоубийства

К моему изумлению, дед кивнул головой и удалился, передав нож Сильве. Не отпуская меня от себя, она занесла нож мне за спину и, подтолкнув к себе ближе, замкнула мое туловище в тесном кольце своих мясистых рук. Впервые тогда мне обожгло лицо дыхание, исходившее из женской плоти. Дух был пряный и подгорченный анисом. Я ощутил в ногах слабость, — будто меня подменили.

— Что это ты делаешь? — испугался я.

— Не бойся! — ухмыльнулась она и разомкнула кольцо. — Проверяю нож, — и, подражая деду, провела ногтем по лезвию. — Он прав: вот тут вот зазубрина. Попробуй!

Отступив на шаг, я протянул руку к ножу и, полоснув по острию ногтем большого пальца, рассек на суставе кожу. Сильва обрадовалась, поднесла мой палец к своим глазам и сильно его сдавила. Сустав покрылся кровью. Пригнув голову и лизнув языком по ране, она осторожно забрала палец в рот. Потом подняла на меня взгляд исподлобья, стала яростно скользить языком по пальцу и глотать вырывавшуюся ей на губы кровавую слюну.

— Что это ты делаешь? — повторил я шепотом.

Ответила не сразу. Вынув мой палец изо рта, осторожно подула на раненый сустав и, облизнув губы, проговорила:

— Нож этот с зазубриной. Это плохая кровь, ее надо отсасывать…

— Плохая кровь? — бездумно переспросил я, продолжая ощущать пальцем упругую силу ее горячего языка.

— Евреи не употребляют мясо, если нож был с зазубриной. Это нечистая кровь: от плохого ножа скотине больно.

Я думал не об этом.

— Нож должен быть широкий и сильный, но гладкий, как стихи, чтобы животному было приятно.

— Острый? — спросил я.

— А длина должна быть вдвое больше толщины шеи. И его нельзя давить в мясо: полоснул раз — вперед, и два — назад, как по нежной скрипке. И кровь будет тогда мягкая.

Наступила пауза. Я снова перестал ощущать собственное тело. Персиянка вернула руку мне на шею и произнесла:

— Не мальчик, говоришь?

— Нет, — тихо ответил я и осторожно поднял на нее глаза.

— Дай мне тогда руку, — выпалила она и, схватив мое запястье свободной от ножа ладонью, притянула меня за руку к себе и прижала ее к своему паху. Медленно ее потом отпустив, персиянка вытянула из-под моей руки подол передника вместе с платьем, и мой кулак оказался на ее коже. Где-то внутри меня — в горле, в спине между лопатками, в бедрах, в коленях, даже в лодыжках ног — возникла вдруг мучительная энергия, повинуясь которой мои пальцы на ее лобке поползли к источнику жара.

— Хорошо делаешь! — шепнула Сильва и прикрыла глаза задрожавшими веками. — Как мальчик! Как даже гусь!

— Что? — опешил я. — Как кто?

— Ты не останавливайся! В Персии женщины сыпят себе туда кукурузные зерна и дают их клевать голодному гусю… Это очень хорошо… Ты только не останавливайся!

Я отказался думать о гусе, и достиг, наконец, пальцами раскаленного участка ее плоти, от прикосновения к которому меня накрыло мягкой волной, напомнившей густое покрывало из мыльной пены в нашей турецкой бане. Я ощутил как во мне стала разливаться слабость, которая уже не пугала меня и не мучила, а, наоборот, отцеживалась в некую странную силу. Надрезанный в суставе палец напрягся и, протиснувшись дальше, уперся в упругий скользкий бугорок. Перевалив через него, он — опять же сам по себе — ушел вовнутрь, в тесную глубину, пропитанную вязкой влагой, которая потекла по пальцу к запястью. В ранке на суставе стало больно щипать, и тут я услышал из-за двери хриплый кашель деда. Отскочив от персиянки, как ужаленный, я оказался под репродуктором:

Если бы любить друг друга и беречь мы не могли,Верь пророку Иэтиму: нас бы сбрило, как щетину,Опалило, как щетину, как никчемную щетину,Прочь с лица земли.

Спиной к Сильве и к деду, в изумлении и в страхе я разглядывал свой покрытый кровью палец, — не моей, а густой кровью персиянки. Волосы на запястье прильнули к коже и слиплись в засыхающей влаге, от которой несло тошнотворным духом. Стоило догадаться — что это была за влага, меня передернуло от стыда за всех людей в мире, за все живое и смрадное; за то, что все, наверное, в этом мире внутри ужасно. Потом я удивился тому, что раньше этого не знал: нигде об этом не читал и никто мне этого не говорил; говорили разное, но не то, что даже без ужасов все внутри так ужасно. Почему же никто не говорил мне об этом? А не может ли быть, что этого еще никто не знает, — только я? Нет, решил я, такого быть не может! Может, однако, быть другое: это ничуть не ужасно, и кажется это ужасным только мне, потому что знаю меньше, чем все! Может быть, мир не только не ужасен без ужасов, а, наоборот, чудесен без чудес…

— Выключи радио! — прервал меня резкий голос деда.

— Почему? — насторожился я, скрывая кулак.

— Сейчас приведут быка, — и погладил лезвием ножа камень.

— А где Сильва? — забеспокоился я.

— Пошла за скотиной.

— У меня вопрос, — сказал я, не торопясь счищать кровь.

Дед не возразил, и я добавил:

— Почему человек боится крови?

— Это глупый вопрос. Кровь напоминает о смерти.

Я подумал и качнул головой: