История моей матери. Роман-биография

— Ca change! — или: — Ca ne change pas du tout! («Ага, меняется!» или «Да ни черта оно не меняется!») — Камилл призывался время от времени к суду — в качестве арбитра и высшего авторитета.

— Что вы хотите от социалистов? — негромко говорил он, глядя перед собой и воображая себя при этом Жоржем Марше и Морисом Торезом, вместе взятыми. — Они всегда были такими. Говорили одно, делали другое, а женам в подушку твердили третье!

— Но там есть и наши? — закидывал удочку один из стариков: не чтобы спорить, а чтоб прояснить картину гостю из России. (В правительстве было несколько коммунистов.)

— Есть, конечно, — мудро и взвешенно соглашался Камилл, — и они пытаются что-то сделать, но это трудно в такой компании… Посмотрим, — говорил он, не желая опережать и предрекать события и еще более боясь того, что его трактовка событий дойдет до русских служб информации и рикошетом вернется на родину. — Поживем, увидим… — и старики согласно кивали в ответ, в очередной раз убеждаясь в его превеликой мудрости…

Перед обедом старцы послушно ушли — пока они были в доме, на стол не накрывали. Хозяйничала вторая жена Камилла: первую, мать Элиан, он, говорят, оставил, когда она заболела. Самуил повел себя здесь совершенно бестактно: в первый раз за все время своего пребывания во Франции. Ему понравились поданные к столу маленькие перченые марокканские колбаски, и он один умял целую тарелку. Жене Камилла, посчитавшей, что сосисок хватит на всю компанию, было не по себе: она поражалась аппетиту гостя, дружелюбно, хотя и не слишком искренне улыбалась и нового блюда не выставила: может быть, колбаски закончились. Камилл неодобрительно поглядывал на зарвавшегося гостя, полагая, что тот ведет себя так не по недостатку воспитания, а из вполне определенных и порочных классовых позиций: анархически уничтожая добро миллионера. Это противостояние не могло не вылиться в диспут. Самуил, как с цепи сорвавшись и забыв предупреждения поручившегося за него Якова, доказывал, что в Советском Союзе процветает взяточничество. Стариков уже, слава богу, не было, но и без них Камилл не мог оставить такое без внимания:

— Этого не может быть! — безапелляционно отрезал он.

— Как — не может быть?

— Ты преувеличиваешь.

Самуил пожимал плечами:

— За поступление в медицинский институт, в который я еще поступал бесплатно — правда, с золотой медалью, теперь платят до трех тысяч долларов. (С тех пор расценки повысились. — Примеч. авт.)

— Ты это точно знаешь?

— Знакомый недавно поступал. Там и раньше была такая, насквозь продажная, публика, но теперь они вовсе распоясались.

— И ты думаешь, у нас этого нет? — меняя позицию, перешел в наступление Камилл и сделался ироничен. — Это, мой друг, в природе человеческой.

— Так в природе человеческой или «не может быть», Камилл? — вмешалась Рене, до того молчавшая. — Это разные вещи. Либо одно, либо другое. — У нее ведь было классическое образование, требующее точности и не терпевшее разночтений.

Камилл накинулся на нее: с ней у него был cвой, короткий, разговор — как с отступницей партии:

— Ага! И ты туда же! У нас бы такие разговоры не прошли — тебя бы живо поставили на место!..

Ехали, ехали и приехали. Конечно, они сами были виноваты — особенно Самуил, привыкший к вольности российских разговоров на кухне и не знавший, что в странах Запада нельзя обсуждать за столом политические вопросы: можно поставить хозяев и собеседников в неловкое положение. Его ввела в заблуждение Сузанна. Этой все было нипочем, она была вне политики, всему находила возражение и во всем видела светлые стороны.

— Не может быть, чтоб все было плохо, — улыбалась она гостю, который сидел в халате ее сына и говорил совсем не то, что когда-то ее сын: ломал ей кайф, хотя и не портил настроения. — Всегда есть что-то хорошее.

Самуил задумывался: как в игре в вопросы и ответы.

— Билеты на трамвай и на метро дешевые. — Он был под впечатлением от дороговизны здешнего транспорта.

— Вот видишь! — радовалась она за него. — Билеты на метро дешевые. Мало разве?..

Но Камилл не давал повода для радости: он как ножом отрезал раскольнические сомнения…

Самуил пошел на праздник газеты «Юманите»: его влекло-таки к прошлому, своему и матери. Праздник проходил в большом парке и представлял собой ярмарку с большим числом павильонов, где были выставлены товары, украшенные виньетками и эмблемами партии; было много передвижных кафе и веранд с горячительными напитками. Политику здесь пытались объединить с торговлей, хотя это вещи несовместимые — общественная жизнь лучше сочетается с едой и выпивкой. Молодые люди самого разного толка были главными гостями праздника. Они не были ни коммунистами, ни комсомольцами, но им нравилась решительность ораторов, и они аплодировали и дружно улюлюкали, распивая пиво, продающееся тут же. К Самуилу подошли две девушки — из организаторов праздника: небогато одетые, не очень красивые, пренебрегающие внешностью, целеустремленные — такие, какой, наверно, была когда-то его матушка.

— Вступите в комсомол или в партию, — только взглянув на него, предложили они.