История молодого человека (Шатобриан и Бенжамен Констан)

Весною 1800 года Шатобриан вернулся во Францию. Он не узнавал страшного Парижа. Не было красных фригийских колпаков, не было "голов на пиках, с которых капала кровь на серую бумагу по столам Конвента", где сотни дымящих свечей и факелов освещали возбужденные лица и бросали огромные тени жестикулирующих ораторов. Шатобриан пригляделся. Первый консул в ответ на малейшее сопротивление буржуазии ставил перед ними призрак якобинского террора. Шатобриан понял общее разочарование революцией. Запуганная буржуазия, разгромленная аристократия, потихоньку и робко возвращавшаяся в сожженные гнезда, общее утомление встретили его в Париже. Он понял настроение, оно вполне соответствовало его собственному, он смело выпустил свою новую книгу, первое реакционное произведение Франции, "Гений христианства", включающее два эпизодических романа - "Атала" и "Ренэ".

18 апреля 1802 года пение церковных гимнов в Париже возвестило католической Франции заключение конкордата, то есть соглашения с римским папой, об'являющее католичество господствующей религией. Земли, отобранные у церкви, остались, однако, "собственностью нации", и высшее духовенство решено было назначить правительством Франции. Священники переходили на жалованье, но папа был хорошим хозяином, он знал, что если "потерянная овца", Франция, вернется в его пастырское стадо, то уж он найдет ножницы, которыми эту овцу постричь. В день конкордата черносотенный "Монитер" напечатал статью о выходе в свет шатобриановского "Духа христианства". Смешное совпадение: бывший республиканский безбожный генерал и бретонский аристократ из армии принцев в этот день подали друг другу руку.

Перейдем к произведениям Шатобриана. Их успех был громаден. Такой успех об'ясняется, во-первых, той религиозной тенденцией, которая ладилась с господствовавшим общественным направлением; во-вторых, тем общим меланхолическим, сантиментальным тоном, который слышался во всей поэме и также соответствовал настроению публики. Многочисленные тирады романа о суете всего земного, о превратностях человеческой жизни согласовались с думами и мечтами общества нервнорасстроенного, запуганного революцией, расставшегося со своими прежними идеалами. Вместе с тем новые образы, которыми щедро сыпал Шатобриан, чарующие картины северо-американской природы, которые он рисовал по собственным впечатлениям, а не по книжкам, немало содействовали успеху произведения. Конечно, оно не могло бы понравиться трезвым головам средины XVIII в., привыкшим к логической простоте и отчетливости.

Стоит только сравнить картины природы, которые создает Шатобриан, с изображением природы у писателей XVIII века. Когда истый человек XVIII столетия принимался за такое дело, он делал это по-своему, добросовестно, справлялся по книгам, прибегал к зоология и ботанике, старался приплести рассуждения о законе тяжести, говорил обо всем логично и изящно по-салонному; в результате получалась длинная, скучная материя, растянутая на нескольких сотнях страниц, изложенная в правильных выглаженных стихах. Образов, типов, впечатлений не было: поэма походила на сухой географический инвентарь, на какую-то официальную опись имуществ природы, на реестр климатических и метеорологических явлений. Если в поэме встречалась надобность в действующем лице, например, в пастушке, то его заставляли говорить правильной, цивилизованной, приличной речью и рассуждать, например, о громе и молнии так, как об этом пишется в энциклопедии. Пустяков не любили вообще и, даже изображая жизнь, изгоняли из своих картин все те мелочи и пустяки, которыми жизнь так богата, и которые подчас характеризуют ее ярче, чем все рассудительные поступки древних и новых мудрецов. И вот выходила книга; вольнодумцы похваливали поэму и замечали, что автор человек весьма неглупый и со вкусом.

У Шатобриана - напротив; в описаниях встречаются сплошь да рядом несообразности, но зато все проникнуто страстью, огнем, движением. Мы встречаем у него местный колорит - величайшую редкость в XVIII веке; у него есть чутье к другим формам жизни, к другим представлениям и нравам. Правда, нужно заметить, что сами герои поэмы - Шактас и Атала - не похожи на дикарей: это настоящие европейцы последних годов XVIII века по своей цивилизованности и мечтательности, но все-таки это не бледные, отвлеченные

Но главным образом успех поэмы нужно приписать изменению понятий. Поколения, которые пережили мятежные годы революции, которые потерпели неудачи в своих замыслах и познакомились с новыми, дотоле неведомыми опасностями, эти поколения ужаснулись дела рук своих, почувствовали недоверие к своим прежним представлениям, перестали боготворить разум, перестали верить во всеспасительность одной логики и непрочь были позабыться в мире фантастических грез, иллюзий, призраков и чаяний. Это было царство реакционного романтизма.