История Нины Б.

В другой Германии пограничники тоже были очень приветливы, и здесь мы увидели такой же черно-красно-золотой флаг над шлагбаумом. Служащие Народной полиции [3]носили землисто-коричневую форму и были моложе, чем пограничники на Западе. Мы увидели и девушек в форме — в синих брюках и синих блузках, и они потели не меньше мужчин в коричневой форме и пожилых пограничников там, на Западе.

— Куда направляетесь, господа? — спросил молодой саксонец у шлагбаума.

— В Западный Берлин, — ответил Бруммер. Тогда нельзя было просто доехать до Хермсдорфской развязки, развернуться и поехать назад. Тогда надо было обязательно ехать до Берлина.

— Первый барак, — сказал полицейский.

Справа от шоссе мы увидели железнодорожную станцию, куда сходилось большое количество путей. В тени здания станции сидели люди. Они ждали поезд. Станция называлась Варта. Между путями высились горки угля, который блестел на солнце. И в Варте в это послеобеденное время тоже было все очень тихо и спокойно.

Я снял пиджак, и мы направились в барак, где нам надлежало предъявить наши паспорта. Затем мы заплатили за пользование автобаном до Берлина и получили квитанции.

Они спросили, сколько у меня с собой западных марок, и внесли в декларацию цифру «325», затем задали тот же вопрос Бруммеру, но тот вообще не помнил, сколько у него при себе денег.

— В таком случае, господин директор, достаньте ваш бумажник, — сказал народный полицейский.

Я рассматривал большие портреты на стенах барака. Там были Пик и Гротеволь, Арндт и Лессинг, Жолио-Кюри, а также другие мужчины, лица которых мне были незнакомы. Под портретами — цитаты и стихи. Я прочел несколько таких подписей и вышел из помещения. Из динамиков доносилась музыка: оркестр легкой музыки радиостанции «Лейпциг» передавал попурри из старых песен Петера Кройдера.

За контрольным пунктом на фоне светлого неба темнели деревья. Четверо полицейских играли в карты. Тенор в динамике разливался: «…Мне не нужны миллионы, для счастья мне и пфеннига не надо…»

Я направился к машине, рядом с которой уже стоял молодой полицейский. Это был очень худой блондин лет двадцати. Я показал ему документы и открыл дверцу машины. Старый пес поднял голову.

Я снял пиджак, чтобы повесить его на крючок в салоне. При этом у меня из кармана выпала тонкая брошюрка и упала прямо перед сапогами полицейского. Про нее-то я и забыл.

17

Как я уже говорил, стояла жуткая жара.

Если бы в тот день не было так чертовски жарко, мы бы на все реагировали иначе, в том числе и собака. Все было заполнено одной жарой, и ничем иным.

— Что это? — спросил светловолосый полицейский. Он наклонился и поднял брошюрку. — «Свидетели Иеговы». Вы что, свидетель?

— Нет.

Он тупо читал название одной из глав, и я тупо читал вместе с ним.

— «Коммунизм не сможет закрыть рот истинным христианам!»… А что вы намереваетесь делать с этой брошюрой? — тихо спросил блондин. Он смотрел на меня так, будто очень сожалел, что она выпала из моего кармана. Возможно, мое лицо также выражало сожаление в связи с произошедшим.

— Ничего, — сказал я, — можете ее выбросить.

— Откуда она у вас?

— Из Дюссельдорфа. — Я вспомнил черное платье, бледное лицо, шляпу, похожую на торт, очки с толстыми стеклами, уверенный голос: «Здравствуйте, господин. Бог жив»…

Ворча, подошел Юлиус Бруммер. Его глаза сверкали:

— Что, какие-то проблемы?

— Ваш водитель… — начал полицейский, но не договорил. Может быть, его движения были слишком нервозны, а может, воняли его сапоги, — но что-то явно не понравилось нашей собаке. Хотя, по-моему, во всем была виновата страшная жара.

Старый пес взвыл и, неожиданно выскочив из машины, цапнул полицейского за ногу. Его желтые зубы вонзились в вельветовую ткань форменных штанов.

— Пуппеле! — отчаянно заорал Бруммер. Но собака лишь подло рычала. Штаны с шумом лопнули. Левая штанина повисла, и стали видны кальсоны и кожа, но крови не было. Полицейский с горечью выругался. Он пнул собаку ногой, попав ей в бок. Пуппеле отлетела в сторону, перевернулась в воздухе и, приземлившись около барака, осталась, постанывая, лежать на земле.

Две девушки в форме поспешили к ней. Четверо полицейских, игравших в карты, также направились в нашу сторону. За ними последовали и другие. Все стояли вокруг нас под палящим солнцем и молчали.

Худой светловолосый полицейский рассматривал свою разорванную штанину, продолжая держать в руках брошюрку «Сторожевая вышка».

Бруммер тяжело дышал. Он боялся, и я это почувствовал, как, впрочем, и другие. Страх, охвативший Бруммера, можно было воспринимать осязанием. Он промямлил:

— Извините…

Светловолосый молча уставился на него — большого и грузного, стоявшего перед черно-красным «Кадиллаком».

— …пожалуйста, извините. Моя собака уже слишком стара. Она почти ничего не видит. Иногда ее что-то пугает. Непонятно что…

К нам подходили все новые и новые люди. Никто не произнес ни слова. Из динамиков лился ликующий тенор: «…мне ничего не нужно, кроме музыки, музыки, музыки…»

— Это очень старая собака, — с мольбой в голосе продолжал Бруммер, — она почти слепая, даже совсем слепая…