Владимир Амлинский

История нормального мальчика

1

Сижу на выпускном вечере восьмиклассников в интернате. Играет аккордеонист, на длинных праздничных столах снедь и лимонад (вино не положено, опасно, как взрывчатка), девочки танцуют с девочками, мальчики иронически поглядывают, посмеиваются. Изредка кто-то смущенно и важно встанет, подойдет, пригласит; учителя сидят в углу, улыбаются, не теряя бдительности; звучит сентиментальный вальс: «Давно, друзья веселые, простились мы со школою» — словом, все мило, празднично, чуть неестественно, как на всех выпускных вечерах, и я сижу, смотрю с интересом, будто я и приехал сюда специально на этот выпускной вечер.

Но приехал я, к несчастью, совсем не за тем. Приехал потому, что незадолго до выпускного вечера учащийся этого интерната, пятнадцатилетний мальчик Володя Дроженин ударом ножа убил человека.

И вот теперь я каждый день хожу в интернат, разговариваю с учителями, с учащимися, с людьми, так или иначе соприкоснувшимися со страшной этой историей. Хочу размотать весь этот клубок — не поступков, не обстоятельств, — клубок мыслей, настроений, состояний, клубок нравственный, психологический, человеческий, точнее же сказать — бесчеловечный.

Дело это не типическое. Об этом говорили мне в управлении охраны общественного порядка. Это я и сам понимал, потому что мотивом преступления были не деньги, не нажива, сюжетом — не обыкновенное хулиганское столкновение по пьянке в парке — мотивом была ревность и любовь.

Впрочем, попробуем разобраться: что же это за ревность и что это за любовь?

Хочу рассказать эту историю в том виде, в каком она пришла ко мне, в каком я брел по ее следам, нелепым, горестным и противоречивым, что-то вроде бы понимая и в итоге убеждаясь, что единственный смысл готовых решений в том, что мы их в конце концов отбрасываем.

В редакцию пришло письмо, написанное учительницей того класса, в котором учился Володя Дроженин, убивший Васю Антонова. Письмо было длинное, подробное, с вопросами и рассуждениями, но все это не читалось, читалось только: мой воспитанник пятнадцатилетний В. Дроженин зарезал восемнадцатилетнего В. Антонова.

Потом я перечитал письмо еще и еще, там сообщалось о некоей девушке (назовем ее Зоей), в которую Володя Дроженин был влюблен и которая пошла в кино с другим, и Володя был на этом сеансе, и после сеанса догнал ее и этого парня, и ударил парня ножом. Затем в письме были общие рассуждения о том, что у нас плохо поставлено половое воспитание, и о тех несправедливостях, что были допущены после этого случая по отношению к учителям интерната. Письмо мне, честно говоря, не понравилось. Мне показалось оно слишком спокойным и обиженным, и это спокойствие, смешанное с обидой, было непропорционально простому, бесповоротному факту человеческой гибели.

Я ехал с предубеждением... Я думал о том, что равнодушные учителя порождают равнодушных учеников. Что равнодушие подчас идентично жестокости. А жестокость долго не раздумывает, она наносит удар.

Я пришел в общежитие интернатских учителей, где жила учительница Лилия Евстифеева. Ее я не застал. В комнате стояли чемоданы, лежали платья, пахло сборами, нафталином, отъездом.

— Она уезжает завтра вечером, — сказали мне.

— Куда?

— Кажется, в Москву, а затем в Саранск.

— Надолго?

— Кажется, навсегда.

Предубеждение росло, как снежный ком. Еще немного — и оно обрело бы твердые черты уверенности... Ее ученик совершил такое, а она убегает. Уходит, чтобы не портить себе нервы.

В этот же вечер я познакомился с Лилией Евстифеевой, следующим вечером я провожал ее в Москву. Провожал ее не я один — учителя, ученики, просто знакомые по городу... Среди них была длинная, нескладная девочка, она стояла чуть поодаль других и плакала.

— Чего ты плачешь? — спросил я.

Она помолчала, помялась, потом, всхлипывая, пряча покрасневшие глаза, пробормотала:

— Самая хорошая учительница уезжает...

И все люди, что провожали эту женщину, прощались с ней с подлинной сердечностью и сожалением.

Теперь я уже знал почему.

Потому что Лилия Евстифеева — педагог, может быть, и не очень опытный, но серьезный, честный, преданный своему делу, потому что она просиживала часы внеурочного времени с этими ребятами, потому что она покупала им билеты в кино и доставала для них книги, потому что никакой ее прямой человеческой и педагогической вины в совершившемся нет. А если и есть какая-то педагогическая вина, то восходит она к общей педагогической вине, вернее, беспомощности перед сложнейшими проблемами воспитания пятнадцати-шестнадцатилетних, людей самого трудного возраста, называемого переломным.

Во всяком случае, если она и являла какой-то пример своим ученикам, то это был пример бескорыстия, неравнодушия и доброты.

2