История Ности-младшего и Марии Тоот

Но юноша упорствовал, требовал, чтобы ему разрешили, воспользовавшись инструментами мастера, сейчас же вырезать трубку; при этом говорил он так решительно и убедительно, что старик Штром не в силах был отказать.

— Ну, ладно, шут с тобой, изуродуй кусок пенки, раз уж жить мне не даешь.

Он рассмеялся и даже смотреть не стал. Что ж он, дурак, что ли, верить разным глупостям! Это ниже его достоинства. Все это детские капризы. Пойдет-ка он лучше поливать рассаду в саду. А Мишка усердно трудился весь день. Когда же вечером мастер, случайно глянув, увидел наметившиеся благородные формы, тонкие очертания, стройную шею и наполовину вырезанную голову настороженной гончей, он испуганно всплеснул руками и затряс студента.

— А ну скорей скинь сапоги, дай-ка погляжу, не гусиные ли лапы у тебя, не сатана ли ты? Покажи-ка трубку!

Он рассматривал ее, вертел в руках, качал головой, протирал глаза, мол, не снится ли это ему, наскоро пробормотал «Отче наш», перекрестился и сказал:

— Ну, сынок, ты великий талант. Грешно было бы тебе заплесневеть среди книжек. Ты останешься здесь, в мастерской. Так оно и выйдет, как ты сказал: теперь я буду тебе платить, да еще и научу тебя кое-чему.

Мишка надел зеленый фартук, оставил учение и два-три года работал вместе со стариком Штромом. Первую Же его трубку прямо с витрины купил знаменитый жандармский комиссар Борнемисса. А это был немалый почет, ибо великий комиссар, после смерти которого в этих краях еще десятки лет всех жандармов называли борнемиссами, был известен как большой знаток по части трубок, и достаточно было увидеть у него во рту произведение какого-нибудь мастера, как тот сразу же выплывал изо тьмы на свет.

А Мишка мастерил такие трубки, что слава о них пошла далеко-далеко и, наконец, достигла ушей господина Иштвана Надя, который переманил парня к себе в Пешт.

Туда же попали вскоре и его приятели. Молодой Штром, который тем временем окончил военное училище и получил звание подпоручика, был переведен в Пешт, а Дюри Велкович, ставший студентом-медиком, снова жил вместе с Мишкой Тоотом в его комнатенке на улице Фрюярсфельд. Удивительное дело, но ни удалой гусарский подпоручик, ни птенец Alma Mater не стыдились дружбы с мастеровым: в эту пору молодежь совсем еще зеленая. Более тога, Мишка был для них до известней степени авторитетом он покорял их воображение, и они его слушались, привыкнув еще со школьной скамьи к его превосходству.

Время шло, кружился шар земной, люди сходили на нет. И вот однажды — Дюри был медиком второго курса — наш господин Давид Велкович навеки положил ложку и швейную иглу. (Жена его умерла еще раньше.) А так как у них осталась еще и дочка Фрузина, то у Дюри денег на учение больше не была. В этой крайней нужде он обратился с трогательным письмом к одному венскому родственнику, брату матери, доктору Протоку, и попросил у него помощи. Еще в родительском доме он частенько слышал рассказы о богатом враче, приемная которого всегда была полна народу, но который даже слышать не хотел о своей сестре — жене бедного скорняка, — то ли из-за спеси, то ли; из-за скупости. Доктор Проток даже не ответил: на письмо, от чего Дюри пришел в отчаяние, но Мишка Тоот утешил его:

— Не бойся, дружище. Пусть от родных тебе ничего не осталось, — надейся на меня крепко! Я разделю с тобой свой заработок. Ты непременно должен закончить университет.

С этого времени Мишка сказал прости книгам и всем духовным развлечениям. Он платил за питание, за обучение Дюри — безропотно, деликатно, не упрекая, словно это естественно входило в его обязанности, й даже все мелкие расходы приятеля покрывал сам.

Так пребывал он в отцовской роли целых два года и положил на это немало сил. Хоть он и скрывал это, однако ж часто отказывал себе в самом необходимом, лишь бы студент ни в чем не терпел лишений. И все-таки студенту первому надоело такое положение.

Как-то вечером, усталый, вернувшись домой, Мишка не застал ни Дюри, ни его сундука. Только письмо лежало на столе. «Милый мой Мишка! У одного сумасшедшего магната обнаружился прогрессивный паралич, и это оказалось счастьем для меня. Его родственники начали подыскивать в университете студента-медика, который был бы все время при нем братом милосердия, сопровождал его в Меран, в Монако и не знаю еще на какие курорты. Жалованье порядочное, к тому же полный пансион в лучших ресторанах и еще ежемесячно значительная сумма наличными. Мне уже так надоели эти умники в университете, что общество безумца кажется особенно заманчивым. Varietas delectate [67] Так вот, я согласился на эту почти канониковскую должность, потому что мне уж очень тяжело сидеть у тебя на шее. Я ничего не сказал тебе об этом, так как у меня не хватило бы духа проститься с тобой. Да я с тобой и не прощаюсь, только уезжаю на время, поднакоплю немножко денег, на которые и окончу последний курс. Благодарю тебя за твою доброту, обещаю и в дальнейшем часто извещать тебя о том, где нахожусь, в каком положении, и, как только смогу вернусь к тебе». И так далее и тому подобное.