История одного немца

Я уже говорил где-то выше, что у моего народа способность к личной жизни и личному счастью выражена слабее, чем у других. Позже, во Франции и Англии, мне довелось с удивлением и не без зависти понаблюдать (и поучиться), какими счастливыми могут ощущать себя люди, каким неисчерпаемым источником энергии может всю жизнь служить, например, французу его каждодневный со вкусом приготовленный обед, солидный мужской разговор за бокалом хорошего вина и красиво обставленные любовные приключения, а англичанину — его сад, забота о животных и бесчисленные, по-детски серьезные спортивные игры и хобби. У среднего немца не было ничего даже похожего. Лишь небольшая прослойка образованных людей — не такая уж маленькая, но все равно в меньшинстве, — умела и до сих пор умеет находить смысл и радость жизни в книгах и музыке, в осознании своей роли в этой жизни и в выработке собственного мировоззрения. Что было у нас, принадлежавших к этой прослойке? Доверительный обмен мнениями, умный разговор за бокалом вина, традиционная и немножко сентиментальная верность старым друзьям и, наконец, любовь к семье и сосредоточенность жизни на ней — вот в чем были наши горести и радости. Десять лет, с 1914 по 1924 год, похоронили под собой все эти ценности, а молодым уже не нужны были эти наши традиции и обычаи.

За пределами же этого образованного слоя главную опасность тогда в Германии представляли душевная пустота и скука. (Опять же исключая некоторые географические окраины — Баварию, Рейнланд, — где все-таки были юг, романтика и юмор.) На просторах же северной и восточной Германии, в этих безликих городах, за всей суетой четкого, аккуратного и лояльно поставленного бизнеса, не говоря уже об администрации, людям грозило и грозит отупение. А еще, конечно, horror vacui и поиски спасения. Спасения в алкоголе, в суевериях или, лучше всего, в каком-нибудь повальном, увлекательном, низкопробном массовом психозе.

Такая ситуация, при которой в Германии лишь сравнительно немногочисленное меньшинство (отнюдь не обязательно связанное с принадлежностью к аристократии или к большому бизнесу) осознавало, что происходит на самом деле и какие могут быть из этой ситуации выходы, — кстати, вот вам еще одна наша особенность, в силу которой Германия в принципе не способна иметь демократическое управление, — эта ситуация в период с 1914 по 1924 год угрожающе обострилась. Взрослое поколение, пережив крах всех своих идеалов и надежд, потеряло уверенность и оробело; старики засобирались в отставку, выискивая себе на смену молодых, всячески улещивая их и ожидая от них чудес. Молодые же не знали и не хотели знать ничего, кроме общественной шумихи, сенсаций, анархии и опасной эйфории рискованных игр в числа. Они ждали лишь возможности самим устроить опять все то, во что их так усиленно вовлекали когда-то, только с еще большим размахом, а вся эта частная жизнь была для них “скучной”, “буржуазной” и “позавчерашней”. А массы, тоже привыкшие было к разным сенсационным беспорядкам, в их отсутствие начали постепенно расслабляться и загнивать, кстати, не без влияния их последнего великого суеверия — педантично цитируемого и торжественно чтимого премудрого св. Маркса, с верой в его чудотворную силу и упованием на автоматическое свершение предсказанного им развития общества.

Так, незаметно для глаза, оказалось подготовлено все для начала великой катастрофы.

На поверхности же в обществе по-прежнему царили счастливый мир, полный штиль, всеобщий порядок, благоденствие и доброжелательность. И даже явные признаки надвигающейся катастрофы казались лишь деталями столь отрадной картины всеобщего благоденствия.