История одной семьи

Я положила портфель, заправила волосы за уши и какое-то время молчала. Горло мне словно пронзил один из тех острых ножей, которые папа вертел в руках. Мать тоже молчала, белая как простыня. Она взяла меня за плечи, намереваясь хорошенько рассмотреть. Темные круги с голубоватыми прожилками, запавшие глаза, высокие и угловатые скулы, по-дикарски гордое лицо. Я знала, что она мысленно взывает ко мне: «Мари, ты ведь тоже женщина. Разве мало того, что у меня вечно голова болит от выходок твоего безрассудного брата? А еще ваш отец…»

— Я избила Паскуале Партипило. — Я стояла, расправив плечи и сложив руки на груди, словно мы были в школе и я признавалась в содеянном учителю.

— Ты избила его? — Папа отложил ножи и отодвинул стул подальше от стола. Он хотел видеть мое лицо. — А почему ты это сделала?

Мама разволновалась и, кажется, собиралась заплакать.

— А еще я укусила его за ухо. До крови.

Мама поднесла руки ко рту, чтобы заглушить рвущийся наружу стон. Винченцо встал и издал странный смешок, который испускал в те редкие моменты, когда думал, что стоит засмеяться. Начало было тихим: глухое «кхи-кхи», как первые капли летнего ливня.

— Мари, что ты наделала? — спросил Джузеппе, качая головой. Он не переносил насилия и по этой причине часто ссорился с отцом, который считал сына слишком слабым по сравнению с другими мальчиками.

— Он говорил мне всякие гадости на ухо. Ужасную мерзость.

— Мерзость?

Папа раздумывал над моими словами. Некоторое время назад он устроил себе убежище в подвале, там, где время течет медленно и постепенно отравляет человека. Где маленькие заботы накладываются на большие. Оплата счетов, потом еще деньги на еду, тетради для школы, одежду, обувь, которая быстро изнашивается. А за стенами дома самые страшные опасности. Там каждый пытается увернуться от неприятностей, поиметь слабого, спасти себя. Моряки, наркоманы, шлюхи из Торре Кветты и с набережной. Да, так и есть, понял когда-то отец. Если тебе вредят, ты вредишь в ответ.

— И ты хорошо поступила, — сказал он, придвигая стул обратно к столу.

— Что ты говоришь, Анто? — Настала очередь мамы изумляться чужой снисходительности. Может, она сама собиралась поколотить меня, и была бы права.

В этот момент папа напустил на себя показную серьезность, как делал, когда хотел показать, что быть отцом — это самая важная миссия, которую доверил ему Христос. Он взялся за спинку стула одной рукой и развернул его ко мне и матери. Раздвинул ноги. Положил одну руку на бедро, а другую поднял и ткнул в мою сторону указательным пальцем:

— Послушай меня внимательно, Малакарне. Если хочешь, чтобы другие тебя не поимели, запомни несколько правил. Пусть хорошенько отпечатаются у тебя в голове. — Он постучал пальцем себе по виску. — Тогда ты однажды скажешь, что я преподал тебе важный урок и он тебе помог.

Отец прочистил горло и встал. Подошел ко мне. От него пахло одеколоном, он недавно побрился. Это было прекрасно. Глаза сияли яркой голубизной. Я не боялась его в ту минуту. Если бы могла, если бы знала, как это сделать, я бы обняла его, попросила бы у него прощения, потому что не сомневалась: я допустила ошибку, совершила ужасный поступок, за который мне стыдно. Однако такие сантименты в то время были для нас делом немыслимым, и я не перестану жалеть об этом всю свою жизнь.

— Правило номер один, Мари, запомни хорошенько: лучшая защита — это нападение!

Мгновения счастья

1

Старший сын Церквосранцев ждал невесту у базилики. Он был в синем двубортном костюме и галстуке нарядного серебристого цвета. С приятной искренней улыбкой на лице. Такой же приятной, как и у средненького из братьев, Роккино, но более доброй. Все говорили, что он унаследовал мягкость и послушный характер отца и красоту матери. Так говорят, когда сын вырос достойным человеком. Возможно, из-за хорошей репутации, которую он заработал, за всю жизнь не тронув никого и пальцем, или из-за того, что он жил рядом со своим отцом-рыбаком, многие соседи пришли на его свадьбу с прекрасной Марианной, дочерью пекаря. Она тоже была красива, с лучистыми карими глазами и светлыми волосами, обрамляющими бархатистые щеки.

— Бог создал их такими красивыми и вот теперь соединил, — бормотала тетушка Наннина.

Она тоже приоделась по такому случаю, припудрила нос, который иногда морщила — наверное, потому что не привыкла к косметике, — и даже отважилась накрасить губы, что не осталось незамеченным. Бабушка Антониетта кивала, сложив руки на животе. Иногда она качала головой и казалась при этом растроганной или опечаленной. В последнее время она стала очень чувствительной, поэтому слезы лились у нее легко и по каждому поводу; даже нечто красивое могло заставить ее расплакаться.