История Османской империи. Видение Османа

Султан Абдул-Хамид рассматривал Берлинский договор как сговор направленный против Османской империи и ислама. По условиям этого договора империя лишалась восьми процентов своей территории (в основном богатых и плодородных земель) и почти двадцати процентов населения. Из приблизительно 4–5 миллионов бывших подданных империи большинство составляли христиане. Следствием этого стало увеличение доли мусульманского населения империи. Эта доля увеличилась еще больше за счет того, что во время войны 1877–1878 годов и после ее окончания имел место значительный приток мусульманских беженцев с Кавказа, а также из Крыма, Казани и Азербайджана. Многим из тех, кто находился во власти, как впрочем и тем, кто был в оппозиции, стало как никогда прежде ясно, что единство внутри империи является условием, необходимым для оказания эффективного сопротивления ее дальнейшему территориальному расчленению великими державами и их балканскими сателлитами, и что в условиях изменившейся после Берлинского договора демографии империи ее населению необходимо дать какие-то новые основания для того, чтобы оно испытывало верноподданнические чувства. «Османизм» реформаторов танзимат,

который должен был препятствовать желанию считать себя империей различных религий и национальных стремлений, больше не подходил государству, население которого на три четверти было мусульманским.

Недавние события в очередной раз показали, насколько эфемерными могут быть сделанные европейцами заверения о дружбе, в особенности те, которые исходили от британцев, на помощь которых в войне с Россией тщетно надеялись турки. Но в одном уверенность турок оставалась непоколебимой: подобно своим предшественникам Абдул-Хамид и его политики по-прежнему считали себя равными своим европейским коллегам, а османское государство ставили в один ряд с европейскими державами. Казалось, что либеральный характер конституционных монархий Британии и Франции поощряет любого, кто проповедует идеи сепаратизма, поэтому Абдул-Хамид предпочитал изображать себя надменным деспотом, наподобие германского кайзера или австрийского императора (хотя любое сходство с не менее деспотичным русским царем Александром II всячески преуменьшалось). Самое поразительное, что султан и его окружение изображали и себя, и свою страну «современными» и поэтому заслуживающими уважения: любые публичные проявления «османизма» (такие как неожиданные для европейцев сцены и непривычного вида стенды в турецких павильонах всемирных выставок), которые могли быть истолкованы зрителями как экзотические или нецивилизованные, были строго запрещены на том основании, что это может сделать империю объектом насмешек. Что касается вопросов религии, то здесь Османская империя самым очевидным образом отличалась от европейских государств, но это турки никоим образом не считали признаком более низкого положения. Напротив, Абдул-Хамид извлекал из этого выгоду, используя исламскую веру большинства своих подданных приблизительно в тех же целях, в каких его европейские коллеги использовали этнический и лингвистический национализм.

Абдул-Хамид понимал, что еще до его вступления на трон безнадежно устарела концепция реформ танзимат, согласно которой непохожие друг на друга народы империи представляют собой единую сущность, так как все они являются османскими подданными. Имея перед собой такие угрожающие примеры, как российский панславизм, не говоря уж о панэллинизме и пангерманизме, он поддержал принятие нового и более адекватного идеологического принципа. Абдул-Хамид воспользовался глубинными представлениями о том, что османский султан является халифом, и приспособил эти представления для того, чтобы добиться преданности не только своего собственного народа, но и всех мусульман. Он с большей настойчивостью, чем любой из его предшественников, декларировал свои потенциальные права на титул халифа и правомерность ислама как средоточия лояльности государству. По мнению сэра Генри Лайярда, который в период между 1877 и 1880 годами был британским послом в Стамбуле, Абдул-Хамид считал титул халифа выше, чем титул султана, а значит и важнее. Если дело обстояло именно так, то потому, что он не видел иного способа сохранить империю.