История последнего землянина

Сестры уставились на меня. «Длинные уши» придвинулись ближе. Но я не снижаю голос.

— Человеку несвойственно рассматривать секс, как самоцель, — громко говорю я. — Секс осмыслен, только если благословлен любовью. Но человеческая раса растоптала любовь. Она обезглавила ее, отсекла ей правую руку. Люди променяли свои истинные ценности на ценности пьяных космоматросов. А Землю превратили в космический трактир. Да и сами стали инопланетянами…

Я замолкаю, переводя дыхание.

Сестры надевают пальто и сообщают, что идут в другой бар. Благодарят за удовольствие, полученное от разговора со мной, но не приглашают присоединиться к ним. Тогда я приглашаю себя сам. Добираюсь до дверей, выхожу и вижу, что они уже на другой стороне улицы садятся в автомобиль. Я смотрю, как они уезжают, чувствуя себя полным идиотом. Потом сажусь в свою машину и чудом проезжаю десять километров до многоквартирного комплекса, в котором живу. Преодолевая усталость, поднимаюсь по лестнице к себе. Добравшись, наконец, до спальни, раздеваюсь, падаю на кровать, выключаю свет и проваливаюсь в сон.

Утро приходит вместе с головной болью. Проснувшись, я некоторое время лежу с закрытыми глазами. События вчерашнего вечера прокручиваются в голове, как старое кино.

Когда фильм доходит до того места, где я опрокидываю в себя две рюмки водки, изображение начинает мерцать. Через секунду фильм обрывается.

Я заставляю себя открыть глаза. Часы на тумбочке показывают 10:25. Позднее утро. Комната залита солнечным светом. Я встаю с кровати, умываюсь, одеваюсь и иду на кухню. Наливаю воду в кофейник. Пока он закипает, снова прокручиваю в голове фильм. И снова он обрывается на том же месте.

Я перехожу в гостиную и выглядываю в окно. Выпавший ночью снег тонким слоем лежит на сухой траве и припаркованных авто. Мой автомобиль стоит на своем месте, на равном удалении от соседних машин. Это немного успокаивает меня.

Я снова прокручиваю в голове фильм. И снова он обрывается на том же месте. У него есть звуковое сопровождение, правда, невысокого качества. Но в финальной сцене я говорю громко, поэтому мою речь можно разобрать. Я сравниваю секс с флагом. Ради всего святого, что я говорил дальше?

Ради всего святого! Ради всего святого! Ради всего святого!

На исходе брака жена обвинила меня в злоупотреблении спиртным, и, чтобы ее успокоить, я записался на прием к психотерапевту. После долгих расспросов тот сделал вывод: мое пристрастие к алкоголю возникло после того, как я воздвиг барьер из страха и недоверия между собой и остальным миром. А большие количества алкоголя позволяют мне пробить в нем временную брешь. Психотерапевт объяснил, что я неспособен выстраивать серьезные отношения, но периодическая потребность в них заставляет меня пробивать в барьере брешь. Проще говоря, я пью из-за того, что подавляю в себе потребность в любви. Мою проблему, по его словам, усугубляет ханжеское отношение к сексу, которое у меня выработалось в юношеские годы и наложилось на совершенно нормальное половое влечение.

Он порекомендовал мне групповую терапию. С тех пор я обхожу его стороной.

В полдень я заставляю себя съездить в торговый центр за воскресной газетой. По дороге посматриваю в зеркало заднего вида: нет ли слежки? Кажется, я слишком мнителен. Даже если я и выдал себя накануне, мне ничто не угрожает со стороны симбионтов, уже имеющих носителей. Но я ничего не могу с собой поделать.

На крышах и капотах припаркованных автомобилей и вдоль бордюров еще лежит снег. Небо чистое и голубое. Я быстро покупаю газету и спешу домой. Вернувшись, бросаю газету и включаю телевизор. Каждый раз, когда снизу доносится звук мотора, я бросаюсь к окну — мне кажется, что это приехали за мной. Я продолжаю убеждать себя, что никому не нужен, но это не помогает.

К полудню становится очевидно, что вчера я себя не выдал, иначе бы в мое сознание кто-нибудь уже вселился. Весть о моей доступности быстро донеслась бы до флота на орбите, независимо от того, каким видом связи пользуются симбионты. Какой-нибудь моряк — либо ожидающий своей увольнительной, либо недавно потерявший носителя — был бы проинформирован, что я публично поставил под сомнение свою инопланетность, и его бы приписали ко мне.

Но смог бы я почувствовать его присутствие? Или воспринял бы — как все до меня — свои новые знания как нормальные, а старые — как ненормальные? Более того, разве это не уравновесило бы мое восприятие его и его расы?

Разве не сохранило бы в памяти сказанные вчера слова, чтобы в случае чего я смог объяснить их или развенчать?

Нет, никакого симбионта во мне нет Иначе бы я не сидел здесь, гадая, что наговорил вчера вечером, и не беспокоился о том, что могу стать инопланетянином.

Долгие годы после осознания захвата Земли я пытался оценить обоснованность моих выводов. В безупречности своей аргументации я не сомневался. Но без веских доказательств истину, собранную по крупицам, можно было классифицировать только как гипотезу. Хотя моральное вырождение, охватившее после войны человеческую расу, никак иначе объяснить нельзя.