История Рима. Том 3

Забавно смотреть, как какой-нибудь бородач (речь идет о занимающемся этимологией стоике) заботливо взвешивает на монетных весах каждое слово; но ничего нет лучше настоящей философской ссоры, — кулачный бой стоиков далеко превосходит любую борьбу атлетов. В сатире «Город Марка, или о правлении», где Марк создает себе по своему вкусу что-то вроде Аристофанова заоблачного птичьего города, крестьянину жилось, как и в Аттике, хорошо, философу же дурно. В этой сатире персонаж под именем «Быстро-доказывающий-одним-положением (Celer-δι’-ἑνὸς-λήμματος-λόγος)», сын стоика Антипатра, пробивает заступом череп противнику, очевидно, философскому двойному положению (Dilemma). С этой морально-полемической тенденцией и способностью придавать ей юмористическое и живое выражение, не покидавшее его до самых преклонных лет, как видно из диалогической формы его книг о сельском хозяйстве, написанных им на 80-м году от рождения, соединялись в Варроне самым удачным образом замечательные познания в национальном языке и нравах, которые в его старческих филологических работах являются в виде компилятивной смеси, здесь же раскрываются во всей своей полноте и свежести. Варрон был в полном и лучшем смысле слова краеведом, знавшим свой народ по многолетнему собственному наблюдению как в его прежней своеобразности и замкнутости, так и в настоящей безличности и разбросанности, и пополнившим и углубившим свое непосредственное знакомство с нравами и языком страны самым глубоким изучением исторических и литературных архивов. Недостаточность рационального понимания и учености в нашем смысле слова пополнялась в нем интуицией и поэтическим даром. Он не гнался ни за антикварными заметками, ни за редкими, устаревшими или поэтическими словами¹³⁵

, но сам он был человек старый и старомодный, почти крестьянин; национальные классики были ему милыми долголетними товарищами; удивительно ли, что в его сочинениях много говорится об обычаях отцов, которые он любил и знал лучше всего, и что речь его изобиловала вошедшими в поговорку греческими и латинскими оборотами, хорошими старыми словами, сохранившимися в разговорном сабинском языке, реминисценциями из Энния, Луцилия, а, главное, из Плавта. О прозаическом слоге этих ранних произведений Варрона нельзя судить по написанному им в глубокой старости и опубликованному, вероятно, в неоконченном виде лингвистическому сочинению, где действительно части предложения как бы нанизаны на нить их взаимных отношений, точно дрозды на шнурке. Мы уже говорили о том, что Варрон в принципе отвергал строгий стиль и аттическую манеру писать периодами, и его эстетические статьи, лишенные, правда, тривиальной напыщенности и ложного блеска народности, были написаны скорее живо, чем правильно слаженными предложениями, но не в классическом вкусе и даже небрежно. Зато поэтические вставки не только доказали, что их автор владел всевозможными размерами не менее мастерски, чем любой модный поэт, но что он даже имел право причислять себя к тем, кому божество дало способность «изгонять из сердец заботу песнью и священным даром поэзии»

¹³⁶

. Варроновы эскизы, так же как и Лукрециева дидактическая поэма, не создали школы; помимо общих причин в этом были еще повинны их индивидуальные особенности, неразлучные со зрелым возрастом, мужиковатостью и даже своеобразной ученостью автора. Но грациозность и юмор, в особенности «Менипповых сатир», которые количеством и значением далеко превосходили, по-видимому, более серьезные труды Варрона, приковывали к себе не только современников, но и позднейших читателей, умевших ценить оригинальность и народность; и даже мы, которым не дано прочесть эти произведения, можем из уцелевших отрывков до известной степени понять, что автор их умел «смеяться и шутить в меру». Как последнее дыхание угасавшего доброго духа древней гражданской поры, как последний свежий отпрыск народной латинской поэзии, Варроновы сатиры заслуживают, чтобы в своем поэтическом завещании автор рекомендовал свои менипповские детища всем, «кому близко к сердцу процветание Рима и Лация», и они занимают поэтому почетное место в литературе и в истории италийского народа¹³⁷.

Римляне никогда не имели, в сущности, такой критической историографии, какой была национальная история Аттики в классическую эпоху или всемирная история Полибия. Даже в наиболее подходящей для этого области — в изображении современных и только что миновавших событий — дело в общем остановилось на попытках, более или менее несовершенных; особенно в эпоху от Суллы до Цезаря никто почти не мог достигнуть даже уровня тех не особенно значительных работ, которыми обладала предшествовавшая пора, — трудов Антипатра и Азеллия. Единственным серьезным относящимся к этой области сочинением, возникшим в данную эпоху, была история союзнической и гражданской войны Луция Корнелия Сизенны (претора 676 г. [78 г.]).