История римских императоров

Замыслом Цезаря, всеохватывающим, как и все его замыслы, была романизация всей Империи от Атлантического океана до самого Евфрата. Эта мысль постоянно культивировалась, ее неизменно придерживалась вся императорская эпоха; идеи Цезаря были для потомков завещанием более высокого порядка, чем, скажем, идеи наполеоновские. Но их исполнение шло на убыль. Август в своих действиях был уже более нерешителен, чем Цезарь, позднейшие императоры были еще нерешительнее. Но, как не настоятельна была потребность в осуществлении этого замысла, он разбился о невозможность его осуществления, так что его можно считать неудавшимся [MH. II₈]. Как часто бывает в истории — достигается возможное, потому что хотелось невозможного.

Итак, какое же место занимал эллинизм в Римской империи, если уж мы в соответствии со сказанным должны отказать ему в равноправии? Цезарь не желал его уничтожения, для этого он был слишком рассудителен, слишком сильно проникнут высоким идеалом ценности эллинизма. Он должен был получить продолжение своей жизни как общее достояние всех образованных людей, должен был стать более высоким культурным языком, чем французский язык в сегодняшних славянских странах, если только они не разъединены своим славянским шовинизмом, или чем была латынь в раннем средневековье для немцев, французов и итальянцев. Чтобы остаться в веках, эллинизм должен был погибнуть.

Уже римская литература старой, республиканской, эпохи была проникнута эллинизмом; на греческом начали писать раньше, чем на латыни. Ситуация изменилась при Августе, такие писатели, как Гораций и Вергилий, Варрон и Ливий, ставили латынь на одну ступень с греческим. Такое отношение было подобно отношению между немецким и французским языками в прошлом веке до и после наших великих классиков. Лессинг, Гёте и Шиллер повлияли на немецкую литературу, как те повлияли на римскую. После Августа ни один из известных римских писателей уже не писал на греческом,⁶

так же как после тех немцев невозможно было представить Фридриха Великого [MH. II₉], пишущего по-французски. Следует, конечно, исключить при этом мелочи, отдельные эпиграммы, которые еще встречаются в «Anthologia Graeca».

⁷

О том, как сильно изменилось положение, писатели, рожденные греками, рассказывают нам на латыни, что было неслыханно в республиканские времена, а в более поздние — уже не является редкостью. Это демонстрируют Аммиан и Клавдиан, самые значительные таланты своего времени. Собственной резиденцией греческого писательства была Александрия, поощренная великолепной библиотекой, чье перемещение в Рим, что удивительно и характерно, никогда не приходило в голову ни одному императору. Но и сам Рим не отставал от Александрии, особенно во времена Августа. Уже во времена Цезаря в Риме писал географ Посидоний; географ Страбон в первые годы правления Тиберия — там же издал свой большой труд в преклонном возрасте. Историк Тимаген жил в Риме, а также Дионисий из Галикарнасса. Самые значительные греческие корифеи писали в Риме.

В противовес тому рассмотрим положение эллинизма на Западе! В какой мере греческий язык оставался здесь в силе как язык народа? Широко распространено мнение, что в Риме, по крайней мере в Остии, наряду с латынью существовал второй обиходный язык. Это абсолютно неверно. Конечно, там в большом количестве находились приезжие греки и переселенцы, равно как сегодня в Лондоне есть приезжие и эмигрировавшие немцы и как они были в Париже — по крайней мере перед войной (1870—1871).⁸Это неверное представление в значительной [MH. II₁₀] степени вызвано написанными по-гречески посланиями апостола Павла к римлянам. Конечно, Павел, уроженец Тарсы, писал по-гречески по той простой причине, что не умел писать на латыни. Греческий язык нельзя рассматривать как обиходный язык низших слоев римского общества. Об этом свидетельствуют надписи. Понимание их очень осложнено излюбленным делением на языки; древнехристианские надписи, собранные де Росси,⁹ частично как раз греческие, но в целом они теряются в общей массе; среди первых 200 надписей, а их число доходит до 367, греческих всего 8, т.е. одна греческая на 24 древнехристианские. Подобное соотношение могло присутствовать, скажем, в Париже в отношении немецких надгробных надписей к французским.