История рока. Во всём виноваты «Битлз»

Я на период подготовки к экзаменам сознательно перешел на аскетический образ жизни, дав на время отставку всем своим подружкам, рассчитывая уже после поступления на радостях оторваться по-взрослому. Одним словом, на это время я мечтал воздвигнуть между собой и любыми физическими соблазнами непреодолимый барьер. Но запретить себе думать об этом, тем более с таким звуковым сопровождением, как от этих соседей, я при всем своем желании не мог. Еще через несколько дней родителей, занимающихся своим извращенным этим, стал порой перебивать детский голос — это было уже ВОЩЕ!

Со своего совмещенного с ними балкона через корявую шиферную перегородку я мог видеть их балконное окно с полуотдернутой шторой и край всегда незаправленной тахты. А однажды утром застал на балконе всю семью: тридцатилетнего высокого мужчину, его полненькую симпатичную развратную жену и трехгодовалого аморального сынишку. Таким макаром, к слуховым образам добавились еще и визуальные, и я смог себе представить уже не просто каких-то умозрительных людей, а вполне конкретную похотливую троицу. Мне стало уже совсем не до занятий. Богатое мое воображение рисовало глубоко порочных родителей, размахивающих во время дикого соития наручниками и плетками и одетых в черную кожу, намордники, цепи, шипы, а еще мне представлялся рано развращенный ребенок, грубо лишенный детства и преступно вовлеченный этими жуткими монстрами в их сексуальные игры.

Как-то в воскресенье утром, измученный бессонной ночью, — соседи, кажется, не спали вообще, я, услышав в очередной раз стоны этой полненькой сексуальной маньячки, не вытерпел и вышел на балкон, надеясь хоть что-нибудь увидеть через полузадернутую штору. Чисто машинально посмотрел вниз, отреагировав на громко хлопнувшую дверь подъезда, и увидел эту счастливую семью, державшуюся за руки и направлявшуюся куда-то в сторону зоопарка. Я задрал голову: в небольшом слуховом окошке, находящемся прямо надо мной, уютно и прочно угнездился толстый и наглый голубь, который, глядя мне в глаза и влегкую треща крыльями, продолжал делать то, чем он и занимался последние три месяца — сладострастно ворковать и кряхтеть.

Когда меня спрашивают, что помешало мне поступить в институт ДО армии, я отвечаю, что голубь и воображение.

Я знаю и другие случаи, когда воображение людей бог знает до чего доводило. Приятель рассказывал, что в соседнем подъезде на втором этаже проживала подруга его мамаши с мужем, добром и попугаем. Попугая этого они из Вьетнама привезли — хотя и не попугай он был в чистом виде, а дойна — птичка такая серьезная, вьетнамская. Но все равно крупный и говорливый, как свинья, а уж звали его с самым настоящим попугайским пафосом — Жако. Попугай не чужд был разных обычных жакообразных штук: висел в большой клетке на одной ноге вниз головой, все время прихорашивался и говорил с легким вьетнамским акцентом: «Жако! Хорошая птичка! Почеши головочку!» — и протягивал свою репку всем для почесания. Часов в семь вечера смышленые его глазки начинали закатываться, и он бормотал, затухая: «СПАТЬ, СПАТЬ, СПАТЬ, спать…»

Его клетку накрывали темной тряпкой, и ему, наверное, начинало казаться, что на землю пала самая настоящая сайгонская красавица-ночь. И он спал. Когда приходили гости, клетку, закрытую тряпкой, относили в просторный и темный туалет, где подвыпившего, только что справившего нужду гостя полусонный Жако из-под этой тряпки запросто мог огорошить вопросом: «Вы не подскажете, который час?» Гости пугались, обрывали пуговицы и молнии на своих ширинках, а некоторые особо набравшиеся не моргнув глазом отвечали: «Десять тридцать пять!»

Однажды летом хозяйка вынесла клетку на балкон, а сама принялась за уборку в комнатах. Попугай, с чей-то легкой руки недавно выучивший «Чижика-пыжика», завелся не на шутку и без конца фальшиво и неправильно свистел: «Фи-фю, фи-фю, фи-фю фю. Фю, фю, фю. Фи-фи…» Птица концовку, видимо, не запомнила и жутко мучила слух окружающих фальшивой, а главное — незаконченной мелодией, знакомой всем с детства.

Хозяйка, которой на ухо медведь наступил, причем скорее всего белый (говорят, они тяжелее), копошилась в комнате, когда вдруг услышала возмущенный голос с улицы: «Ну, выйди! Выйди — я хочу тебе в глаза посмотреть! Боишься, сволочь, да?!»

Она выглянула в окно: под балконом, задрав голову, стоял пожилой дядечка с палкой и медалями.

— Выйди, бесстыжая твоя рожа! Проклятый тунеядец! — почти что выл орденоносец. Поощренный попугай засвистал еще фальшивее.

Надо сказать, что время было андроповское — тогда даже в кинотеатрах днем у людей документы проверяли, дескать, почему не на работе. Заслуженный ветеран, совершающий свой обычный моцион, никак не мог себе представить, что имеет дело с какой-то там дойной. Его богатое, не тронутое маразмом воображение рисовало ему здоровенного детину в бархатном халате и феске, возлежащего, задрав ноги, на диване посреди рабочего дня и плюющего на завоевания Октября, на ветеранские увещевания и на «От каждого по способности — каждому по его труду!».