История русской революции. Том II, часть 2

Здесь в спор вторгается Сталин с новой версией, которая опрокидывает Яковлева, но вместе с ним и многое другое. Оказывается, отложение восстания до дня съезда, т. е. до 25-го, само по себе не вызывало возражений Ленина; но дело было испорчено опубликованием заранее срока восстания. Предоставим, однако, слово самому Сталину: «Ошибка Петроградского Совета, открыто назначившего и распубликовавшего день восстания (25 октября), не могла быть исправлена иначе, как фактическим восстанием до этого легального срока восстания». Это утверждение обезоруживает своей несостоятельностью. Как будто в спорах с Лениным дело шло о выборе между 24 и 25 октября! На самом деле Ленин почти за месяц до восстания писал: «Ждать Съезда Советов есть полный идиотизм, ибо это значит пропустить недели, а недели и даже дни решают теперь все». Где и когда, с другой стороны, Совет распубликовывал срок восстания? Трудно даже придумать мотивы, по которым он мог бы совершить подобную бессмыслицу. В действительности на 25-е было заранее и гласно назначено не восстание, а открытие съезда советов; сделано это было не Петроградским Советом, а соглашательским ЦИКом. Из этого факта, а не из мнимой неосторжности Совета вытекали для противника известные выводы: большевики, если не хотят сойти со сцены, должны будут попытаться захватить к моменту съезда власть. «По логике вещей, – писали мы впоследствии, – выходило, что мы назначили восстание на 25 октября. Так именно понимала дело вся буржуазная печать». Смутные воспоминания о «логике вещей» превратились у Сталина в «неосторожное» распубликование дня восстания. Так пишется история!

Во вторую годовщину переворота автор этой книги, ссылаясь в разъясненном только что смысле на то, что «Октябрьское восстание было, так сказать, заранее назначено на определенное число, на 25 октября», и завершилось в этот именно день, присовокуплял: тщетно стали бы мы в истории искать другой пример восстания, которое ходом вещей заранее было бы приурочено к определенному сроку. Это утверждение было ошибочным: восстание 10 августа 1792 года тоже оказалось, примерно за неделю, назначено на определенное число, и тоже не по неосторожности, а по логике вещей.

3 августа Законодательное собрание постановило, что петиции парижских секций, требующие низложения короля, будут обсуждаться 9-го числа. «Назначив таким образом день прений, – пишет Жорес, подметивший многое, что ускользало от старых историков, – оно тем самым назначило и день восстания». Руководитель секции Дантон занимал оборонительную позицию. «Если вспыхнет новая революция, – заявлял он настойчиво, – то она… явится ответом на вероломство власти». Перенесение секциями вопроса на рассмотрение Законодательного собрания вовсе не было «конституционной иллюзией»: оно было лишь методом подготовки восстания и вместе его легальным прикрытием. Для поддержания своих петиций секции, как известно, поднялись по набату с оружием в руках.

Черта сходства двух переворотов, отделенных один от другого промежутком в 125 лет, представляется отнюдь не случайной. Оба восстания разыгрываются не в начале революции, а на втором ее этапе, что делает их политически гораздо более сознательными и умышленными. В обоих случаях революционный кризис достигает высокой зрелости. Массы отдают себе заранее отчет в неотвратимости и близости переворота. Потребность в единстве действий заставляет их сосредоточить свое внимание на определенной «легальной» дате, как на фокусе надвигающихся событий. Этой логике движения масс подчиняется руководство. Уже господствуя над политической обстановкой, уже почти наложив руку на победу, оно занимает по внешности оборонительную позицию. Провоцируя ослабленного противника, оно заранее возлагает на него ответственность за близящееся столкновение. Так происходит восстание в «заранее назначенный срок».