История русской риторики. Хрестоматия

Основание красноречия суть страсти. Сильное чувствование и живое воображение для оратора необходимы совершенно. И как сии дары зависят от природы, то, собственно говоря, ораторы столько же родятся, как и пииты. В самом деле, примечено, что у самых грубых народов вырывались черты, достойные величайших ораторов. Поставьте дикого, рожденного с духом патриотизма и независимости, и снабженного сильным воображением, – поставьте его в такое же сопряжение обстоятельств, в каком стоял Демосфен, – растрогайте его страсти, и дайте свободно излиться его душе: вы увидите в нем мысли высокие, сильные, поражающие; язык его будет убедителен; страсти, коими сердце его исполнено, разольются в его речи; и образом почти механическим он даст своим слушателям тот же удар и сообщит то же движение, коим душа его потрясается. Все различие между им и Димосфеном состоять будет только в том, что его мысли будут без связи, без искусства, разсеяны, не выдержаны; его речь будет сильна, но отягчена повторениями, без гармонии, без пощады для уха; и, чтоб принять его впечатления, надобно или иметь столько терпения, чтоб забыть все его недостатки, или быть столько неразборчивым, чтоб их не приметить, т. е. надобно быть самому диким. Человек со вкусом тонким и нежным, привыкший от высокого переходить к высокому не чрез сей тернистый путь холодного и простого, но чрез цветы и красоты нежного рода, будет восхищаться с ним в местах истинно красноречивых; но по окончании всей речи он скажет, что дорого за них заплатил, ибо веден был к ним чрез места сухие и скучные. Итак, чтоб целая речь в ушах просвещенных имела свое действие, мало к сему бросить по местам искры чувствия и силы; надобно сии места связать с другими, усилить мысли, поставить их в своем месте, поддержать выражение выражением и слово утвердить словом. И вот чему должно обучаться. Итак, места красноречивые вдыхает природа, т. е. надобно иметь сильное чувствие, или, что то же, надобно иметь живое воображение и огненные страсти. Чтоб их произвесть, дать им образ, оправить их, – если можно так сказать, – есть действие науки.

После всех сих замечаний справедливо, кажется будет д'Аламбертом сказать, что красноречие есть дар потрясать души, переливать в них свои страсти и сообщать им образ своих понятий.

Первое последствие сего определение есть то, что, собственно говоря, обучать красноречию не можно, ибо не можно обучать иметь блистательное воображение и сильный ум. Но можно обучать, как пользоваться сим божественным даром; можно обучать – позвольте мне сие выражение, каким образом сии драгоценные камни, чистое порождение природы, очищать от их коры, умножать отделкою их сияние и вставлять их в таком месте, которое бы умножало их блеск. И вот то, что собственно называется риторикою.

Я разделяю риторику, или средство усилить красноречие, на три рода: на чтение правил, чтение образцов и собственное в сочинении упражнение. Правила риторики бывают двояки: одни суть рабские списки того хода, какой наилучшие ораторы в своих сочинениях наблюдали; другия суть отважные действия ума, дробящего собственные свои удовольствия и покоряющего упрямое и своевольное воображение своим выкладкам. Одни суть плод исторического примечания и работа памяти; другия суть произведения философического духа, ничего не допускающего без причины и хотящего лучше знать мало, но основательно в началах, нежели много, но смешанно в последствиях. Сей философический дух умеет так раздроблять, что никогда не прикасается к своему удовольствию; он не смешивает пределов и судит о вещи в собственной ея системе; не прилагает математических начал к чувствию и не хочет заставить страсть умствовать. Он соглашается часто чувствовать, где не может изъяснить; но нигде не принудят его покориться предубеждению и верить, основываясь на едином только слове. Итак, есть в риторике своя метафизика – так, как в философии; она есть наука изъяснять из природы души те поражения, которые мы испытываем при слове; или она есть разрешение наших чувствий в сем роде на чувствие удовольствие и досады. Она древним была известна и составляла часть их философии, называемую эстетикою, или познанием красивого.<…>