История смерти. Как мы боремся и принимаем

Каждый раз такие новости вызывают волну обсуждений: с одной стороны — о состоянии паллиативной помощи и доступе к обезболивающим в современной России, с другой — о легализации эвтаназии. Если в первом вопросе в последние пять лет стали заметны подвижки (например, в 2019 году был принят первый в истории России федеральный закон о паллиативной помощи), то второй так и остается дискуссионным. В последний раз тему поднимали в ноябре 2019 года, когда министра здравоохранения РФ Веронику Скворцову в очередной раз публично спросили о возможности рассмотрения закона об эвтаназии в России. Скворцова уклончиво ответила, что в далеком будущем эта тема может быть поднята в рамках референдума. Ее высказывание привело к жарким публичным дебатам, в которых обе стороны обвиняли друг друга в «людоедстве» и антигуманности. Одно из самых резких высказываний принадлежит представителям РПЦ: «Эвтаназия является преступлением человека против самого себя и против общества. Разрешенная в масштабах целой страны эвтаназия говорит о глобальной духовной болезни. Ее пропаганда в конечном итоге может превратиться в смертоносную государственную идеологию, как только количество людей преклонного возраста станет для этой страны социальной проблемой. Таким путем созидается цивилизация смерти вместо цивилизации жизни», — заявил председатель Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополит Волоколамский Иларион. Сторонники эвтаназии в ответ обвинили церковь в лицемерии и отсутствии сострадания.

Почему эта тема вызывает такие ожесточенные споры? И почему каждая из сторон абсолютно уверена, что ее противники идут «против человека», в то время как сами они защищают гуманность и человеколюбие? Дискуссия об эвтаназии — результат трансформации культурных, политических и социальных процессов, в которых мы попробуем разобраться.

Как и когда возникли дебаты о достойной смерти

Представления о «достойной» или «хорошей» смерти лежат в основе самого термина «эвтаназия»: с древнегреческого это слово переводится как «благая смерть». Этимология термина предполагает, что существует унизительная или оскорбительная смерть, которой лучше избегать, так как она не соотносится с общественными представлениями о том, как должен умирать человек. Выходит, что в каких-то из своих проявлений смерть неприемлема и оскорбительна как для общества, так и для самого умирающего. Такое толкование предполагает наличие зрителя или участника события — того, кто может оскорбиться созерцанием недостойной смерти или создать ощущение неловкости самому умирающему [40]

. Категория «достойной смерти», таким образом, переводит умирание в разряд социальных, а значит, управляемых процессов.

Американский врач, профессор биоэтики Иезекииль Эмануэль делит историю дебатов вокруг эвтаназии на четыре крупных этапа, каждый из которых характеризуется определенным метадискурсом. Первый охватывает античность: в Древней Греции, а потом и в Риме к самоубийствам и к помощи в смерти тяжелобольным относились толерантно. Зачастую врачи, несмотря на клятву Гиппократа, по просьбе пациентов давали им яды, чтобы прекратить мучения [41]. Тема самоубийства и эвтаназии как «хорошей смерти» была тесно связана с важной категорией всей греко-римской культуры — категорией «достоинства» (dignitas). Достоинство в Античности представлялось как набор внешних атрибутов и определенного поведения, соизмеримый благородному статусу и природе конкретного человека. Достойным человеком считался не каждый: достоинство было зримым выражением авторитета, власти и социального статуса. По мнению Цицерона, «достоинство — это благородная личная власть какого-либо человека, достойная почитания, чести, уважения»

[42]. В этом контексте страшная болезнь, предполагающая мучения, физическую и ментальную деградацию, не соотносилась с образом благородного мужа, а эвтаназия рассматривалась как статусная привилегия: достойная смерть от яда из рук врача — как логичное продолжение достойной жизни [43].