История средних веков

Виллардуэн (1203). Эти официальные истории городов написаны по-латыни. Первая вполне национальная попытка сказалась на Юге, в тогдашнем королевстве обеих Сицилий, в хронике Спинелли, относящейся ко второй половине XIII в., о которой будем говорить после. Еще ранее того опыт национальной истории наблюдаем в хронике «Истории завоевания Константинополя»

[245]. Это произведение большой исторической важности. Жоффруа Виллардуэн, маршал Шампанский, был участником IV крестового похода, который так горько обманул ожидания благочестивых людей в Европе, ознаменовав собой подрыв верований и ослабление энтузиазма крестоносцев. Собрав сколько можно было крестоносцев, французских и итальянских, их вожди, частично направляемые дожем Венеции Дандоло, заставили воинов действовать во имя совсем других интересов, чуждых прямой цели похода. Их обратили «в ребят, над которыми посмеялись», но которые, однако, продолжали наивно думать, что они служат святому делу. Совершился дерзкий обман; греков с их православием выдавали за более нечестивых, чем были сами мусульмане. Когда требовалось взять Византию, как легкую добычу, раздираемую междоусобицами ее властителей, дож и само католическое духовенство выставляли византийцев не врагами Венеции, а еретиками и врагами всего Запада. Этим прониклись даже такие сравнительно культурные люди, к числу которых принадлежал Виллардуэн. Своей французской летописью, — древнейшим памятником романской письменности валлонского языка, — на котором лишь незадолго до этого появились стихотворные произведения, Виллардуэн и его продолжатель Анри де Валансьен, верно изображают картину феодальных отношений вообще за 1198–1205 годы и попытки провести западные военные формы на Востоке. Виллардуэн весьма односторонен; он не смотрит дальше своего времени, ничего нового не вносит, но его наивность имеет особую цену. Он не скрывает венецианских хитростей, видит интригу насквозь, но из сильного недоверия к грекам относится к ним ничем не лучше, как к мусульманам, до которых ему не удалось добраться. После завоевания Восточной империи Виллардуэн получил удел в Морее, как и все другие[246]

. Им начинается национальная историография. Его пример нашел живую поддержку через несколько десятков лет в Неаполе и во Франции; затем эти примеры станут повторяться чаще.

Спинелли (1230–1270). Маттео Спинелли

[247] написал заметки о последних Гогенштауфенах в Италии, о борьбе Фридриха II с папой Иннокентием IV, о несчастном Манфреде, о его борьбе с Карлом Анжуйским, о победе последнего при Беневенто.

Неаполитанские события имели европейское значение. Они сказались в истории Европы. Необходимо помнить, какую роль вообще играло королевство обеих Сицилий со своим государственным строем. Здесь рано водворилась монархия; Фридрих II развил ее силы, и его влияние в Европе было, несомненно, велико, так что формы неограниченной абсолютной монархии могли быть водворены в империи. На родном языке Спинелли свободнее высказывает свои взгляды, чем другой на латинском; но это даже не итальянский язык, а неаполитанское старое наречие. Потому сочинение имело популярность в народе.

Жуанвиль (1224—1318). Тогда же сражался в Египте вместе с Людовиком IX его друг и рыцарь Жан де Жуанвиль, описавший жизнь святого короля в «Истории Людовика IX Святого, короля Франции этого имени»[248]. Это капитальное произведение средних веков. Здесь история двух походов Людовика IX на Восток; в одном несчастный король был пленен, в другом умер. Но важно не описание, хотя оно отличается даже поэтическими достоинствами. Жуанвиль представляет свое время. Вся эпоха, в которую завершился расцвет средних веков, восстает перед нами. Жуанвиль, происходивший из одной знатной фамилии в Шампани, относился к современному ему клерикальному миру с несочувствием, которое мало-помалу перешло в апатию, насмешку, даже издевательство над церковными идеалами. Надо заметить, что Жуанвиль получил воспитание при дворе Тибо, графа Шампанского, которого часто навещали провансальские трубадуры, певшие канцоны и сирвенты, направленные против католического духовенства. Это одно должно было поколебать Жуанвиля. Здесь он заразился скептицизмом, который вцден в его истории и знаменует наставшую тогда перемену в мировоззрении. Жуанвиль не раз препирался с докторами Сорбонны и смущал своим легкомыслием благочестивого короля. Однажды между королем и Жуанвилем зашел разговор о том, что ужаснее: совершить ли смертный грех или перенести проказу… «Я, — иронизирует Жуанвиль, — сказал, что готов бы совершить десяток смертных грехов, чем заболеть проказой». «Нет такой проказы, — обиженно заметил король, — которая бы сравнялась с одним смертным грехом».