История суда и правосудия в России. Том 2: Законодательство и правосудие в Московском государстве (конец XV – 70-е годы XVII века)

Такой состав преступления, как зажигательство, определяется в литературе либо как любой умышленный поджог[389], либо как особое государственное (политическое) преступление – поджог города или крепости с целью сдачи его (ее) неприятелю

[390], для дестабилизации обстановки и провокации мятежа[391]

или из классовой мести[392]. Между названными точками зрения нет принципиальных противоречий, разница между ними заключается лишь в том, что одна из них придает понятию «зажигательство» более широкий смысл, а другая сводит его к конкретным разновидностям умышленного поджога. Можно с большой долей уверенности предположить, что как зажигательство, каравшееся высшей мерой наказания, квалифицировались следующие виды умышленного поджога: 1) поджог в городе, чреватый массовой гибелью людей, уничтожением значительного числа жилых и иных сооружений, а также серьезной дестабилизацией обстановки – паникой и даже погромами и бунтами (в частности, как свидетельствуют летописи, в связи с пожарами в Москве в 1547 г. проводился розыск поджигателей, которых после поимки тут же «метали» в те же пожары

[393]); 2) поджог с «изменнической» целью; 3) поджог из корыстных побуждений или из-за вражды.

Последние два вида зажигательства получили законодательное закрепление в Соборном уложении 1649 г., причем Уложение одинаково называет зажигальщиком как того, «кто умышлением и изменою город зажжет, или дворы» (ст. 4 гл, II), так и того, «кто некия ради вражды или разграбления зажжет у кого двор» (ст. 228 гл. X). Законодатель не проводит никаких различий между обоими преступлениями не только с точки зрения выбора термина для их обозначения, но и в определении наказания за их совершение. По Уложению и поджигатель-изменник, равно как и «рядовой» поджигатель, подлежат смертной казни одним и тем же способом – путем сожжения, в чем явно проявляется принцип талиона. В том случае, если поджог, даже и умышленный, произошел не в городе и при этом не повлек за собой причинения вреда жизни или здоровью людей, то смертная казнь, по всей видимости, исключалась. Об этом можно судить по двум приговорам в отношении лиц, виновных в сожжении монастырской деревни и митрополичьего двора[394]

.

Единственным преступлением из числа закрепленных в ст. 9 Судебника 1497 г. у состав которого ученые истолковывают единообразно, является «коромола» (крамола). Под этим термином понимаются различные действия антикняжеского и антигосударственного характера, например заговоры с целью свержения великого князя, сношения с его врагами, сдача города или крепости неприятелю и т. д. Из традиционной характеристики крамолы явно выпадает точка зрения на это преступление, высказанная Б. А. Осипяном. По его словам, крамола представляла собой «богопротивное вольнодумство»[395], т. е. являлась в глазах ученого религиозным преступлением (еретичеством). К сожалению, никаких аргументов в подтверждение своей позиции Б. А. Осипян не приводит, поэтому его толкование крамолы, при всей его оригинальности, нельзя признать научно состоятельным.

Если понятие «коромольник» не вызывает особых разночтений, то с термином «подымщик» дело обстоит совершенно иначе. Разброс мнений таков, что проблема кажется неразрешимой. Однако, на наш взгляд, не все так бесперспективно, если принять во внимание тот факт, который, кстати, констатируется всеми исследователями Судебника 1497 г., что упоминаемый в ст. 9 подымщик отсутствует в аналогичных по своему содержанию ст. 61 Судебника 1550 г. и ст. 115 Судебника 1589 г., где он заменен на термин «подмётчик». В сочинении С. Герберштейна подымщика тоже нет, но зато есть podmetchek (подмётчик). Наконец, ни в одном нормативном правовом или судебном акте ни до, ни после Судебника 1497 г. подымщик в отличие от того же подметчика также не фигурирует.