История тела. Том 2: От Великой французской революции до Первой мировой войны

Откровенность представленной картины отчасти объясняется обязанностью эксперта описывать все с предельной точностью; однако несложно заметить, что его суждения находятся под сильным влиянием более ранней понятийной системы. Клиническая медицина исчерпывает свои возможности. Впоследствии мы еще поговорим о попытке гомосексуалов вписаться в общество после того, как улеглась первая тревога XVIII века — эпохи, когда была выделена отдельная социальная группа «педерастов», «гадких существ», «фатов» (термин «содомиты» уже редко употреблялся), в которых все больше видели угрозу. Оставим на потом анализ отношения медиков к тому, что станет называться термином «мужская и женская гомосексуальность». Отметим лишь, что Мишель Фуко, по всей видимости, недооценил начатый в XVIII веке на границе общепринятых норм процесс обособления гомосексуалов и оставил без внимания в этом вопросе влияние неоклассицизма. Наконец, необходимо подчеркнуть, что ни одна попытка описать причины изучаемого явления не увенчалась успехом: рождение гомосексуального желания связывалось с обществом и объяснялось то отвращением, вызванным слишком многочисленными связями с женщинами, то, напротив, полным отсутствием этих связей.

II. Сложная история сексуальных практик

Теперь, основываясь на системах представлений, которые мы постарались в общих чертах восстановить и которые остаются довольно стабильными вплоть до 1860‑х годов, попытаемся набросать картину сексуальных практик. Повторим, однако, что эта затея почти безнадежна. Дело в том, что те скудные источники, которыми мы располагаем, носят документальный характер — это личные дневники, переписка, автобиографии, но авторов, оставивших после себя хотя бы какое–то описание своей интимной жизни, крайне мало. К используемым источникам можно добавить судебные архивы, самую серьезную и плодотворную работу с которыми провела Анн–Мари Сон[387]

. К сожалению, информация в них излагается в рамках дознания: нежелание признаваться в содеянном и боязнь наказания затрудняют рассказ о сексуальных практиках. Тем более что эти практики представляют собой не ординарные, а исключительные случаи, ведь речь идет о преступлении.

Обширная медицинская литература, посвященная половому созреванию девушек (по крайней мере представительниц высших сословий), его механизмам, рискам, вынужденным мерам предосторожности (достаточно вспомнить крупный трактат профессора Рациборского[388]), и часто затрагивающие эту тему натуралистические романы (например, «Страница любви» или «Радость жизни» Золя) предоставляют нам информацию, схожую с той, что можно встретить в некоторых личных дневниках. Она убеждает нас в том, что девушки все внимательнее относятся к развитию своего тела. К тому же в то время широко распространяются зеркала, позволяющие видеть себя в полный рост, что, как справедливо отмечает Жан–Клод Карон, сказывалось на поведении молодых девушек

[389]. Работы Терезы Моро, посвященные женской крови, склоняют нас к тем же выводам[390]

.

Невозможно понять женскую сексуальность того времени, если не принимать в расчет ценность, придаваемую как в религиозном, так и в матримониальном отношении сохраненной невинности. Сберечь «капитал чести» было так же важно, как капитал биологический, состоящий из крепкого здоровья, и капитал денежный, включающий приданое и «ожидаемое наследство». Более или менее оформившееся девичье тело ценилось ровно настолько, насколько оно оставалось нетронутым, незапятнанным, защищенным от рисков проникновения, загрязнения и, главным образом, познания удовольствия. Открыть девушке это чувство должен был муж, сделав из нее тем самым полноценную женщину (см. с. 129).