История в зеленых листьях

Мира странно смотрела на Варю. Ей ли, маниакально выуживающей из себя девиации, что-то говорить на это? Мира поступила своим излюбленным манером – отстранённо промолчала. Её затошнило от того, насколько верна и чиста Варя, хотя христианское мировоззрение затоптало бы их обеих, если бы имело легитимную силу, а не пшик, прорастающий лишь в слабых людях с поломанной волей. Мира уже даже разучилась осуждать людей – осталось только безграничное удивление от рамок, которыми они, радостно визжа, сковывали себя и окружающих, отринув самообразование – единственную прививку от духовных скреп. Мира умела видеть их насквозь – нелепых, слабых, отказывающихся бросаться в бурную муть жизни, но делать этого больше не хотела. Тянуло уже давно накрыться одеялом с головой и желательно не шевелиться. Мира не питала к людям ни жалости, ни сродства. Чужая. Так тщательно отсеивающая тех, на кого обрушивала своё обожание.

Со временем Мира всё больше стала походить на отца в раздражительности и нелюбви к помехам. А нетерпимость к досаждающим мелочам, к которым он относился с истинным равнодушием, возникла откуда-то извне, в процессе метаболизма, и привела к расшвыриванию вещей по доступным углам квартиры. Мире льстила эта параллель, хотя она и признавала, что мать одарила её своим нутром, которое вдоволь обрастало характером и злободневностью и от которого сбежать было уже невозможно. Остальное лишь нарастало на кости, а сердцевина – то, как обе взирали на мир, хоть и видели противоположное, – роднила их куда больше полуночных разговоров и одинаковой фигуры. Мира была груба и угрюма, но ей впервые за всю жизнь, наполненную нелепыми страхами и кровавым притиранием к людям, так и оставшимся чужими, стало плевать на остальных. Это не нравилось Мире, она видела в этом начало пути к деменции, но освобождение было слишком сладостно, чтобы повернуть всё вспять. Подумать только, совсем недавно она лучилась лаской и нежно поглядывала на Тима…

Мира вообще перестала кому-то что-то рассказывать и тем более пытаться понять мнение собеседника на сей счёт. Она говорила – и это была уже констатация, а не призыв к дискуссии. Её характер, выточенный под безапелляционность современности и подпитываемый общением с аналогично мыслящими подругами, твёрдо стоящими на земле, испортился безоговорочно.

34

– Почему это тогда так занимало меня – каждое чьё-то слово, каждый взгляд… Вот почему я боялась, что и ты уплывёшь от меня, – заключила Мира.

– Я? – запоздало удивилась Варя, до этого внимавшая с неподвижной задумчивостью.

– Да. Когда ты сбавляла темп.

– Так ведь и у меня бывали свои дела, – с нежной улыбкой отозвалась Варя. – И у тех бывших твоих друзей они были.

Мира внимательно всмотрелась в ненаглядное лицо, ища там следы осуждения и отторжения.

– А ты слишком много ищешь доказательств охлаждения к тебе.

– Это результат эгоцентричности.

– Мне бы это не повредило. Полезная черта.

– Ты недавно разглагольствовала о любви ко всем как высшем предназначении.

– Широта взглядов характеризует мыслящего. Да и «я» входит в понятие «все».

Варя улыбнулась.

– Арсений бы поспорил с тобой.

– Да. Чёртов приверженец приоритета социума над личностью, не следующий собственным заповедям. А у нас в стране ничего не меняется веками в головах… шаг вперёд и два назад.

– Арсений – человек, бродящий в тумане и будто ищущий конца. Может, этим мы и подошли друг другу. Пытались исцелить друг друга от внутренних царапин.

Мира вздрогнула – Варя редко говорила об Арсении. В основном их разговоры переходили в метафизические области.

А лишь несколько месяцев назад Арсений, умиротворённый безбурной улыбкой, расслабленно отзывался на её стенания.

Почему-то именно к этому человеку тянуло тогда больше всего. Просто прийти. Как к духовнику, безукоризненность которых достижима лишь в рассказах недалёких.

Лежала она на животе в длинной юбке. Перед ним, неприкрытая. Быть может, думая о том, каково было бы испробовать роль защищённой жены взрослого мужчины, а не кривляющегося мальчика вроде Тима. С выточенными плечами, перемежающимися худобой рук в обрамлении коротких рукавов. Он добродушно оглядывал её сверху вниз и в чём-то убеждал, отринув прежний подтекст подобных встреч. Красноречиво отстаивать свои взгляды, какими бы изогнутыми они ни были, все значимые для неё мужчины были горазды. Как неожиданно приятны оказались отношения, лишённые обузы интимности…

– Один всего? – спрашивал он своим иронично-надтреснутым голосом, в котором Мира угадывала удивление и какую-то жалостливую заботу.

– Некоторые не влюбляются вовсе, – отвечала она, потерянно рассматривая собственные ногти и будто мечтая исчезнуть и одновременно быть понятой и одобренной.

Арсений задумался, как будто жалея о чём-то.

Мира представила, как приподнимется и медленно проведёт пальцем по его губам. Затем обратной стороной ладони по щекам со слегка отросшими волосами. Даже пережитое не отражалось на этой изматывающей тяге иррационального, тысячу раз взвешенного и запрещённого себе.