История Византии. Том III

Монастырские уставы, которые в известном смысле могут быть отнесены к деловым документам, имеют для позднего периода меньшее значение, нежели для XI–XII вв. Среди поздневизантийских типиков наибольший интерес представляет устав Михаила VIII Палеолога для монастыря св. Димитрия, содержащий также автобиографию императора[16].

Помимо греческих деловых и юридических документов, сохранились латинские, старофранцузские и староитальянские памятники, существенные в первую очередь для территории Пелопоннеса. Это «Ассизы Романии» — сборник правовых норм, которые применялись в основанных крестоносцами государствах[17]

, и описи феодальных владений на захваченной крестоносцами территории[18].

Юридические памятники и деловые документы XIII–XV вв., освещающие сравнительно полно аграрные отношения этого времени, крайне бедны сведениями по истории византийского города. Правда, среди императорских жалованых грамот встречаются привилегии как иноземным купцам, так и византийским городам (Янине, Монемвасии), но эти привилегии затрагивают лишь ограниченный круг вопросов. Помимо того, мы располагаем другими источниками по истории города, однако они скудны: сохранилась, например, записная книжка за 1419–1437 гг. должностного лица Фессалоникской митрополии (быть может, Иоанна Евгеника)[19]

, счетные книги венецианских купцов[20], живших в Константинополе накануне захвата его турками. Кое-какие сведения о ремесле и торговле может дать византийский задачник XV в.[21]

Сохранилось большое количество сочинений византийских историков, рассказывающих о последних столетиях существования империи. Тенденция к мемуарности византийской хронографии, наметившаяся в XI–XII вв., отчетливо чувствуется и в исторической литературе последующих столетий — авторская личность окрашивает рассказ своими индивидуальными симпатиями и антипатиями. Традиционная философия истории, искавшая причину событий в личном отношении бога к «избранному народу» — византийцам, связывавшая вторжения варваров и внутренние неурядицы с божьей карой за нечестие, теперь в некоторых сочинениях уступает место гуманистическим тенденциям — стремлению объяснить движение истории воздействием неопределенного теистического принципа — судьбы или рока[22]. Чем более плачевным становилось положение Византии, тем настойчивее обращались византийские историки мыслью к величественным картинам прошлого Эллады и Рима, наследниками которых они себя считали. Это преклонение перед далеким прошлым часто сковывает писателя, порождает мертвящий архаизм: и если мы наблюдаем попытки создать хронику на разговорном языке, то одновременно господствует пуризм, доходящий даже до того, что хронисты приводят старинные, аттические, давным давно уже вышедшие из употребления названия месяцев (причем далеко не всегда точно)[23]

.

Последний период византийской истории неравномерно обеспечен историческими сочинениями: XIII и первая половина XIV в. описаны многими современниками, но после Иоанна Кантакузина мы долгое время не имеем ни одного значительного византийского летописца. Только падение Константинополя вызвало новый подъем византийской хронографии: крушение Византийской державы порождало обостренный интерес к изучению прошлого.

Важнейшие события византийской истории XIII в. освещены в «Хронике» Георгия Акрополита, охватывающей 1203–1261 гг. и задуманной как продолжение сочинения Никиты Хониата[24]. Акрополит был образованным оратором и богословом; при императорском дворе в Никее, а затем и в Константинополе он занимал видное положение, ездил послом в Болгарию, Лион и Трапезунд, командовал войсками, хотя и неудачно. Он был осведомлен о византийской политике, и рассказ его, трезвый и деловой, может считаться в общем и целом достоверным.

Продолжением хроники Акрополита служит «История» Георгия Пахимера[25], где автор — после небольшого введения — повествует о царствовании двух первых Палеологов, Михаила VIII и Андроника II. Книга Пахимера завершается рассказом о событиях 1308 г. В отличие от светского чиновника Акрополита Пахимер был видным духовным лицом, и церковные интересы стоят для него на первом плане: с глубоким удовольствием входит он в обсуждение деталей богословских споров, оставляя в го же время в стороне многие существенные моменты социальной и политической жизни страны. По своим политическим взглядам Пахимер примыкал к той группе фанатичнога византийского монашества, которое относилось с резкой враждебностью к попыткам добиться церковной унии с Западом. С богословскими интересами Пахимер сочетает ложноэллинский патриотизм: он приводит бесчисленные цитаты из Гомера и сознательно архаизирует изложение. Тем не менее Пахимер, будучи современником описанных им событий, сообщает много ценных подробностей.