История всемирной литературы Т.2

Особенно живым творческим импульсом оказалась поэма о Бруте. Именно здесь, в четком старофранцузском рифмованном восьмисложнике, красочно и лаконично Вас с блеском и выдумкой изложил то, что ему казалось особенно существенным в хронике Гальфрида, — не только се сюжетную канву, но и политический подтекст. У Васа получает первую разработку мотив рыцарского братства, столь важный и конструктивный в поэтике куртуазного романа. Впервые появляется у Васа и волшебный Круглый Стол, вокруг которого собираются соратники Артура, первые среди первых и равные среди равных, не знающие страха и не ведающие низкого чувства зависти. У Васа не было еще самого популярного героя рыцарских сказаний — Ланселота Озерного, который станет центральным персонажем поздних прозаических обработок рыцарских сюжетов (XIII в.), но были уже жизнелюбивый и легкомысленный Говен и пылкий Ивейн, были молочный брат Артура — сенешаль Кей, коннетабль короля — верный Бедивер, был, наконец, и волшебник Мерлин, мудрый друг Артура, о чародействе которого незадолго до Васа рассказал, на этот раз уже стихами, все тот же Гальфрид из Монмута.

Книгу Васа уместно было бы назвать романом «историческим» при всей условности этого термина, лишь с большими оговорками применимого к эпохе Средних веков. У Васа, несомненно, присутствовало чувство историзма: он пытался поставить описываемые вымышленные, легендарные, во многом продиктованные фольклором события в привычный исторический ряд, связать настоящее с прошлым. Во всех последующих, уже чисто романных обработках артуровских сюжетов чувство историзма было нарушено. Артуровский мир как средоточие подлинной рыцарственности утрачивал связь с современностью. Он был не просто удален в неопределенное прошлое, он оказывался совсем в иной, фиктивной действительности, превратившись в красочную и овеянную поэзией подвига утопию, вымышленный и несбыточный характер которой содержал в себе — и это несомненно — скрытый упрек современности, бесконечно далекой от высоких идеалов, царивших в королевстве Артура.

Внереальность изображаемого подчеркивалась в романах так называемого «бретонского цикла» и полной топографической неопределенностью. В королевстве Артура были свои города и замки — Камелот, Карлеон, Тинтажель, свои зачарованные леса — Моруа, Броселианд, не имевшие ничего общего с реальными географическими пунктами на карте средневековой Европы. В этом поэтическом мире сама природа оказывалась особой — чудесной и небезразличной к поступкам и побуждениям людей. Мир фольклорного вымысла, мир волшебной сказки о добрых и злых великанах, о коварных карликах, о благородных львах и таинственных единорогах, о заколдованных бродах, зачарованных замках, о сверхъестественной силы конях и необыкновенной крепости оружии широко вошел в рыцарский роман, став не просто его атмосферой, но и важнейшим сюжетообразующим началом.

На полпути между «историческим» и авантюрным романами находятся произведения романного жанра, относящиеся к так называемому «античному» циклу, т. е. разрабатывающие сюжеты, почерпнутые из античных легенд, мифов, эпопей, а также навеянные событиями древней истории.

Одним из наиболее ранних и блестящих образцов античного романа XII в. стал роман об Александре Македонском. Понадобилась работа нескольких авторов и несколько вариантов этого романа, произведения, построенного на античных источниках, относящихся к позднему эллинизму, чтобы во второй половине XII в. сложился наиболее совершенный и законченный образец франкоязычной «Александрии» — роман Ламбер ле Тора и Александра де Берне, эпопея в 20 000 строк, написанных новым двенадцатисложным стихом, с тех пор и названным «александрийским», — плавным, пригодным и для спокойного эпического рассказа, и для блещущего всеми красками вымысла, и для диалога. В романе размер этот не прижился — в нем возобладал более энергичный восьмисложник, но позднее закрепился в других, по преимуществу лирических жанрах, завоевав господствующее положение в пору классицизма.

Читая роман об Александре, как не вспомнить об эфемерной Латинской империи, собравшей энергию многих французских феодальных родов, чьи отпрыски потом играли такую блестящую роль в политической борьбе, кипевшей на архипелагах греческих морей и в балканских теснинах? Боевые кони «франков», как называли на Ближнем Востоке крестоносцев, заносили их в земли, которые всем своим колоритом напоминали страшные и увлекательные края, описанные в «Александрии»; рыцари Христовы находили себе невест в горах и пустынях, безмерно далеких от родного Пуату или Геннегау, — отголоски всего этого звучат в различных версиях «Романа об Александре», наполняют его пафосом постижения новых земель, пафосом предприимчивости, стремлением понять и объяснить на свой манер огромный чудовищный мир, распахивающийся за воротами убогого замка или городка, затерянного в туманной и сырой, вечно голодной Европе.