История всемирной литературы в девяти томах: том шестой

Не всегда сюжетные линии у Бронте получают последовательное развитие, части бывают не соразмерны по отношению друг к другу, встречаются нелогичности, таинственные совпадения, она любит романтические контрасты, морализирует — во всяком случае, склонна каждый эпизод — важный или малозначительный — рассматривать с точки зрения борьбы греха и добродетели.

В историко — литературном плане творчество Шарлотты Бронте — еще одно доказательство близости романтической и реалистической эстетики в искусстве первой половины XIX столетия. Не случайно в переписке с Генри Льюисом, будущим теоретиком английского натурализма, она всячески отстаивала право писателя на преувеличения, необузданные эмоции. Своими учителями она одновременно считала Жорж Санд и Теккерея. Именно Теккерею, не слишком жаловавшему романтиков, в частности ту же Жорж Санд, она посвятила второе издание «Джейн Эйр», произведения, в котором без труда угадывается романтическая стихия. Может показаться парадоксом, но Шарлотту Бронте привлекли сдержанность Теккерея, его лаконизм.

Реалистический образ вырастал у Бронте из романтического. Весьма своеобразно идет у Бронте вытеснение романтической эстетики. Ее герои — выходцы из самых неромантических слоев общества: гувернантки, учительницы, священники, мелкие предприниматели. К «неромантичности» постепенно эволюционировал и сюжет. В «Виллет» нет уже таких патетических сцен, как встреча после долгой разлуки слепого Рочестера и Джейн («Джейн Эйр»), но есть психологически точная история любви молодой девушки.

И даже в такой романтической теме, как любовь, страсть, она если и не следовала нормам вполне реалистической эстетики, то, во всяком случае, наметила путь для будущих художников — реалистов. Джордж Элиот, которая, несомненно, многим обязана Ш. Бронте, писала: «Я только что вернулась к реальному миру, меня окружающему. Читала «Виллет» — еще более удивительную книгу, чем «Джейн Эйр». Сила ее почти сверхъестественная».

Особое место в истории английского романа, в частности романа психологического, принадлежит младшей сестре Шарлотты Бронте, Эмили (1819–1848), даровитой поэтессе, автору единственного романа «Грозовой перевал», вошедшего, однако, в золотой фонд национальной и мировой классики. Формально эта книга вписывается в традицию «готических романов» о роковой любви, происках злодеев, мистических событиях. Налицо все признаки жанра: месть, смерти, искалеченные судьбы, тайны и мистика — например, умершая героиня Кэтрин является после смерти Хитлиффу. Но главное — не это внешнее сходство, а отличие произведения Эмили Бронте от образцовой «готической прозы» и викторианского романа.

Этой писательнице, так рано и драматически ушедшей из жизни, обладавшей в основном лишь интуитивными знаниями о человеке и его судьбе, было несвойственно традиционное для ее времени изображение ангелоподобной добродетели, чужд какой — либо нравственный ригоризм. Добро и зло у нее не противопоставляются, они существуют в сложнейшей психологической взаимосвязи, не знакомой ни раннему Диккенсу, ни Теккерею до «Генри Эсмонда», «Пенденниса» и «Виргинцев».

Эмили Бронте трудно соотнести с какой — либо литературной школой, направлением. Как это ни парадоксально, они оказались тесны для нее, автора одного романа. Она, писавшая в 40‑е годы, уже мастерски владела приемами, которые были открыты английскими писателями — психологами лишь во второй половине и конце века. Собственно, от нее в значительной степени тянется традиция к Харди и Конраду. Но в то же самое время она была близка и романтикам — во всяком случае, в своем стремлении, точнее — упрямом стремлении, перенести конфликт из этической сферы, «поля действия» викторианского романа, в область философско — эстетическую. Как и романтики, она жаждала гармонии бытия, пусть даже и трагической. В этом отношении развязка романа со смертью главной героини — не разрешение сюжетных линий, а восстановление попранной гармонии: возлюбленные, не сумевшие соединить свои судьбы при жизни, обретают друг друга в «вечности». Любовь в ее романе предстает сокрушительной, чуть ли не демонической, не подвластной никаким разумным установлениям силой. Жизнь и смерть не противопоставлены друг другу, а существуют в сознании писательницы в удивительном, каком — то естественном единстве, что, в свою очередь, придает ее прозе особую философскую глубину; здесь она выступает преемницей Блейка. Для Эмили Бронте вопросы общественной жизни вторичны. Личность, характер она рассматривает не в отношении к обществу, к другим людям, но в соотнесении с временем, космосом.

О любви, теме, оказавшейся во многом недоступной викторианским романистам, она писала без фальши, искусственности, риторики, с глубоким психологизмом.

Не меньший психологизм она проявила в трактовке темы наследственности, которая до нее была затронута в английском романе лишь Джейн Остен («Доводы рассудка»). Дети в «Грозовом перевале» — психологическое «продолжение» своих родителей, а не рупоры идей, как это бывало не раз у Диккенса (Оливер, Поль Домби).