История жирондистов Том I

«Если бы нужно было только бояться народа, — начал Верньо, — то я сказал бы, что можно надеяться на все лучшее, потому что народ справедлив и ненавидит преступление. Но здесь есть злодеи, нанятые для того, чтобы сеять раздор и низвергать нас в пучину анархии. (Рукоплескания.) Они трепетали после принесенной вами клятвы охранять всеми силами безопасность личности, собственность и законы. Они сказали: „Хотят вырвать жертвы у нас из рук, хотят помешать нам убивать их в объятиях жен и детей. Ну так прибегнем же к арестам, их постановит комитет Коммуны! Будем обвинять, арестовывать, сгонять в тюрьмы тех, кого хотим погубить! Потом взволнуем народ, выпустим убийц и учредим в тюрьмах бойню, там-то мы сможем вдоволь утолить свою жажду крови!“ (Единодушные и неоднократные рукоплескания Собрания и трибун.) А знаете ли вы, господа, как располагают свободой граждан эти люди, которые воображают, что революция совершена ради них, которые безумно думают, что Людовика XVI послали в Тампль для того, чтобы возвести их самих на трон в Тюильри? (Рукоплескания.) Знаете ли вы, каким образом родились эти приказы об арестах? Парижская коммуна полагается в этом отношении на свой Наблюдательный комитет. Этот комитет, вследствие злоупотребления всеми принципами, дает частным лицам страшное право арестовать тех, кто им покажется подозрительным. Эти лица передают свое право еще другим доверенным людям, которым нужно предоставить полную возможность удовлетворять свою месть, чтобы они исправно служили целям мести своих сообщников. Вот от какого причудливого скопления разных лиц зависят свобода и жизнь граждан! Вот в каких руках находится общественная безопасность! Ослепленные парижане осмеливаются называть себя свободными! Да, правда, что они более не рабы коронованных тиранов, но они рабы самых низких людей, самых отвратительных злодеев! (Новые рукоплескания.) Пора сломать эти позорные цепи, подавить эту новую тиранию; пора тем, кто заставляет трепетать людей добра, затрепетать в свою очередь и самим!»

В рядах обвиняемой партии начало проявляться некоторое беспокойство. Заседания клуба якобинцев с некоторого времени сделались непродолжительными. Новые члены Конвента не записывались в него. Марат волновал только самые низкие слои черни, он стал, скорее, скандалом революции, а не ее силой. Прошлое заслоняло собой талант Дантона. Он хотел бы заставить забыть это прошлое и особенно хотел бы сам забыть его. Человек проницательный, он понимал, что роль вождя демагогической партии была ролью кратковременной, непрочной, второстепенной, недостойной ни Франции, ни его самого. Чувство общественного отвращения Дантон не мог победить иначе, как новыми преступлениями или добровольным удалением со сцены. Новые преступления? Дантон не чувствовал к ним охоты. Не натура Дантона требовала резни, а его система. Дантон не сознавался еще в этом публично, но признался жене: он раскаивается. Уйти в тень? Дантон слишком презирал своих соперников и не опасался предоставить им на время арену действий.

«Что ты думаешь об этих людях? — спросил он однажды вечером Камилла Демулена, имея в виду жирондистов, Робеспьера и Марата. — Что ты о них думаешь? Среди них нет ни одного человека, который стоил бы хоть одной мысли Дантона! Природа только двух людей отлила в форму государственного человека, способного управлять революциями: Мирабо и меня. А после нас она разбила форму. Не думаешь ли ты, что я стану с ними бороться и оспаривать у них трибуну и правительство? Ты будешь разочарован! Я предоставлю этих людей ничтожеству их собственных мыслей и неизбежным правительственным затруднениям. Величие событий их подавит. Чтобы освободиться от всех них, мне нужны только они сами».

Таким образом, жирондисты нашли политическую арену почти пустой, а общественное мнение лишенным силы. Один только человек вырос в общественном мнении и в популярности с 10 августа, и этим человеком был Робеспьер. Лишенный внешней привлекательности и внезапного вдохновения, свойственного природному красноречию, он столько работал над самим собой, столько размышлял, столько писал, столько вычеркнул из себя, столько боролся с невнимательностью и сарказмом своих слушателей, что наконец сделал свое слово гибким и горячим и самую свою личность обратил в орудие красноречия, убеждения и страсти.

Подавляемый в Учредительном собрании Мирабо, Мори, Казалесом, побеждаемый в клубе якобинцев Дантоном, Петионом, Бриссо, оставляемый в тени в Конвенте несравненным ораторским превосходством Верньо, Робеспьер тысячу раз отказался бы от борьбы и возвратился к безвестности и безмолвию, если бы не чувствовал, что его поддерживают непреклонность собственных идей и воли. Робеспьеру было легче умереть, чем молчать: молчание казалось ему отступничеством. В этом состояла его сила. Он оказался самым убежденным человеком во всей революции: вот почему он долго являлся ее безвестным слугой, потом любимцем, потом тираном, потом жертвой.