История жирондистов Том II

Неспелый колос ждет, не тронутый косой,Все лето виноград питается росой,Грозящей осени не чуя;Я так же хороша, я так же молода!Пусть все полны кругом и страха, и стыда —Холодной смерти не хочу я!Широкая мечта живет в моей груди,Тюрьма гнетет меня напрасно: впереди

Летит, летит надежда смело.Так, чудом избежав охотника сетей,В родные небеса, счастливей и смелей,Несется с песней Филомела.О, мне ли умереть? Упреком не смущен,Спокойно и легко проносится мой сонБез дум, без призраков ужасных;Явлюсь ли утром — все приветствуют меня,И радость тихую в глазах читаю я

У этих узников несчастных.О смерть! Меня твой лик забвеньем не манит.Ступай утешить тех, кого печаль томит,Иль совесть мучит, негодуя.А у меня в груди тепло струится кровь,Мне рощи темные, мне песни, мне любовь…Холодной смерти не хочу я!Так, пробудясь в тюрьме, печальный узник сам,

Внимал тревожно я замедленным речамКакой-то узницы… И муки,И ужас, и тюрьму — я все позабывал,И в стройные стихи, томясь, перелагалЕе пленительные звуки.Те песни, чудные свидетели тюрьмы,Кого-нибудь склонят певицу этой тьмыИскать, назвать ее своею…Был полон прелести аккорд звенящих нот,

И, как она, за дни бояться станет тот,Кто будет проводить их с нею.

В Кармелитский монастырь, в узкую и мрачную камеру, с окном, выходившим в сад, были заключены три молодые женщины. Никогда скульптор не соединял в подобной группе красоту и грацию лиц и форм, которые могли растрогать даже палачей. Одна из них была госпожа д’Эгильон — кровь ее родственников еще дымилась на эшафоте; другая — Жозефина Ташер, вдова генерала Богарне, незадолго перед тем заплатившего жизнью за неудачу, которую он потерпел в Рейнской армии; третья и прекраснейшая из всех — юная Тереза Кабаррюс, возлюбленная Тальена, виновная в том, что спасла в Бордо от смерти множество жертв.

Ложем для всех трех пленниц служил матрац, брошенный на полу в нише, в глубине их темницы. Они проводили на нем время под гнетом воспоминаний, тревоги и жажды жизни; кончиками ножниц и зубьями гребенок писали на штукатурке стены вензеля, цифры, имена людей, о которых печалились, горькие жалобы об утерянной свободе. Еще и сейчас можно прочесть эти надписи. В одном месте: «Свобода, когда ты перестанешь быть пустым звуком?» В другом: «Сегодня сорок семь дней, как нас заперли». В третьем: «Нам сказали, что завтра нас выпустят». На противоположной стене: «Тщетная надежда!» Немного ниже три подписи рядом: «Гражданка Тальен, гражданка Богарне, гражданка д’Эгильон».

Образ смерти, витавшей над ними, не щадил ни их взоров, ни их воображения. Они размещались в той самой камере, где сентябрьские убийцы зарезали наибольшее число священников. Двое из убийц, утомившись и желая отдохнуть, прислонили к стене свои сабли. Контуры этих сабель оставили на сырой штукатурке кровавый отпечаток от рукоятки до конца клинка, точно огненные мечи карающих ангелов, которыми те размахивают вокруг скинии.

Трем узницам-кармелиткам суждено было избежать казни.

Двух из этих женщин связывали узы нежной дружбы, хоть они нередко и оспаривали друг у друга восхищение народа, командиров армии или Конвента. Одной предстояло занять место на троне, куда ее возведет любовь молодого Бонапарта, другая в скором времени фактически низвергнет республику, внушив Тальену мужество напасть на Комитет в лице Робеспьера.

В Париже имелась еще одна тюрьма, куда уже восемь месяцев не проникали ни шум извне, ни утешения дружбы, ни образы любви, ни улыбка жизни. Это был Тампль. Восемь месяцев прошло с тех пор, как отворились двери, чтобы выпустить идущую на эшафот королеву. В это время дофин уже находился под надзором жестокого Симона и не мог видеться с сестрой и теткой. Они лишь изредка могли видеть его между зубцами башни, когда его выводили подышать свежим воздухом.