Историки Рима

«Если б не испытанная ваша доблесть и преданность, ничего бы не стоило благоприятное стечение обстоятельств, тщетною была бы великая надежда, призрачною — власть, хотя она уже в наших руках, и не стал бы я с помощью пустоголовых трусов охотиться за неверною выгодою, пренебрегая верной. Но во многих и трудных случаях я убедился, насколько вы храбры и преданы мне, и потому решаюсь начать дело необыкновенное, самое заманчивое из всех возможных, а еще потому, что понял: понятия о добром и о дурном у вас те же, что у меня. А надежная дружба в том единственно и заключается, чтобы желать одного и того же, одно и то же отвергать.

Каковы мои намерения, все вы уже слышали раньше, порознь; хочу только прибавить, что со дня на день решимость моя делается все горячее, когда я размышляю, что за жизнь у нас впереди, ежели только мы сами не вернем себе свободу. Ведь с той поры, как наше государство попало в ничем не ограниченную зависимость от немногих сильных,[32]

цари и тетрархи[33]

стали их данниками, народы и племена платят им подати, а мы, все прочие, смелые и дельные, знатные и незнатные, мы — толпа, ничего не значащая, никому не внушающая уважения, покорная тем, кто дрожал бы перед нами, если б государство наше было здорово. Таким образом, все влияние, вся власть, честь, богатство — у них или у тех, кому они уделят; нам они оставили опасности, неудачи на выборах, судебные преследования, нужду. Доколе ж согласны вы терпеть, храбрые мои друзья? Разве не лучше умереть с доблестью, нежели потерять с позором жалкую и бесчестную жизнь, игрушку чужого высокомерия? Впрочем, нет, клянусь верностью небесною и земною, победа в наших руках, мы молоды, мы крепки духом; у них же, напротив, все обветшало от старости и богатства! Нужно только начать, остальное придет само собой! Они утопают в богатствах, проматывают их, застраивая море и срывая горы, а нам недостает на самое необходимое — кто из смертных, если только у него мужское сердце, может это сносить? Они возводят себе по два дома и больше, один за другим, а мы вообще бездомны! Они скупают картины, статуи, чеканку, сносят новые здания, строят другие, коротко говоря — всячески расточают деньги и швыряют их на ветер, но и самыми безумными прихотями одолеть свои сокровища не могут. А у нас дома нищета, за стенами дома — долги, настоящее — худо, будущее — еще намного суровее: что осталось нам, в самом деле, кроме убогого существования?

Так почему же вы не пробуждаетесь? Глядите, вот она, вот она перед вами — свобода, о которой вы мечтаете так часто, и в придачу — богатства, почести, слава; все это судьба назначила в награду победителям. Положение, время, опасности, бедность, блеск военной добычи побуждают вас к действию настоятельнее, чем мои слова. А меня возьмите либо в начальники, либо в солдаты: я буду с вами душою и телом. С вами вместе я надеюсь всего добиться, когда стану консулом, — если только не обманываюсь, если владычеству вы не предпочитаете рабства».

XXI. Эту речь выслушали люди, погрязшие во всяческих бедствиях, без малейшей надежды на будущее, и хотя смута сама по себе казалась им немалою платой, многие потребовали, чтобы Катилина объяснил, ради чего пойдет война, ради какой цели поднимут они оружие, чем они располагают и на что могут рассчитывать. Тогда Катилина пообещал отмену долгов, проскрипцию богачей,[34] государственные и жреческие должности, грабежи и все прочее, что приносит война и произвол победителей. Кроме того, сказал он, в Ближней Испании стоит Пизон, в Мавритании Публий Ситтий Нуцерин с войском, и оба — его единомышленники. Ищет консульства и, надо надеяться, будет его товарищем по должности Гай Антоний, человек и очень близкий к нему, и до крайности стесненный обстоятельствами; вместе с Антонием он и начнет действовать, как только будет избран. В заключение он осыпал бранью всех достойных граждан, а своих хвалил, обращаясь к каждому в отдельности. Одному он напоминал о его нужде, другому — об особом его пристрастии, кое-кому — о судебном преследовании или бесчестии, многим — о победе Суллы, которая их обогатила. Видя, что все воодушевились, он призвал их разделить его предвыборные хлопоты и распустил собрание.

XXII. В то время шли толки, будто Катилина, завершив речь, привел своих сообщников к присяге и обнес их чашею, в которой человеческая кровь была смешана с вином. Когда все из нее отхлебнули, произнеся наперед заклятие, как в торжественном священнодействии, он открыл свой замысел. Поступил же он так, чтобы, зная друг за другом столь ужасное преступление, тем вернее были бы они друг другу. Некоторые считали, что и это, и еще многое иное придумано теми, кто неслыханным злодейством казненных хотел утишить возникшую впоследствии[35] ненависть к Цицерону. Нам это представляется чрезмерным и потому маловероятным.