Историки Рима

XXXV. «Луций Катилина приветствует Квинта Катула. Твоя исключительная верность, испытанная на деле[59]

и столь мне дорогая в этих трудных обстоятельствах, твердо свидетельствует, что я могу прибегнуть к твоему содействию и на этот раз. У меня появился новый план, и я решил не защищать его перед тобою: совесть моя совершенно чиста — прими же это за оправдание, оно истинное, клянусь богом. Ожесточенный обидами и оскорблениями, лишившись плодов моего труда и усердия — не достигнув высокой должности, я, в согласии со своими правилами, принял на себя защиту несчастных, дело, которое касается каждого. И не то чтобы я не мог собственными средствами погасить долги, сделанные за моим поручительством (даже взятое за чужим поручительством щедро возместила бы Орестилла из своего имущества и имущества дочери), но я видел ничтожных людей, купающихся в почете, себя же ощущал отверженным по лживому подозрению. Вот почему я последовал за надеждами, сулящими сберечь остатки моего достоинства и, по печальному моему положению, достаточно честными. Я хотел написать больше, но пришла весть, что на меня готовится покушение. Поручаю Орестиллу твоим заботам и твоей верности. Ради твоих детей — защити ее от обид. Прощай».

XXXVI. Несколько дней Катилина провел у Гая Фламиния близ Арретия,[60]

вооружая поднятое уже окрестное население, а затем, с ликторскими связками и прочими знаками верховной военной власти,[61]

направился в лагерь к Манлию. Когда об этом узнали в Риме, сенат объявил Катилину и Манлия врагами, а остальным мятежникам назначил срок, до которого разрешалось сложить оружие безнаказанно — всем, кроме осужденных за преступления, караемые смертною казнью. Кроме того, сенат поручает консулам произвести набор и Антонию с войском — поспешить следом за Катилиною, а Цицерону — охранять город.

Римская держава того времени представляется мне в самом жалком виде. Вся земля, от восхода до заката солнца, покорилась ей, усмиренная силою оружия, в Риме — изобилие покоя и богатства, самых завидных благ в глазах смертных, и, однако же, находятся граждане, которые упорно влекут к гибели и себя, и государство. В самом деле, несмотря на два сенатских постановления, никто из такого множества людей не соблазнился наградою — не выдал заговора, не покинул лагеря Катилины. Такова была сила недуга, поразившего многие души, словно неисцелимая зараза.

XXXVII. Безумием были поражены не только заговорщики — весь простой люд жаждал переворота и одобрял планы Катилины. По-видимому, это далее отвечало его привычкам. Ведь в любом государстве неимущие завидуют добрым гражданам и превозносят дурных, ненавидят прежнее, мечтают о новом, из недовольства своим положением стремятся переменить всё, пропитание находят без забот — в бунте, в мятеже, ибо нищета — легкое достояние, ей нечего терять. Что же до простого народа в Риме, то он был совершенно безудержен, и по многим причинам. Во-первых, все, кто отличался особенной дерзостью и наглостью, кто постыдно потерял отцовское достояние, все, кого изгнал из дому гнусный или злодейский поступок, — все и отовсюду стекались в Рим, будто в сточную канаву. Затем многие вспоминали победу Суллы, видя, как иные из рядовых воинов вошли в сенат, а иные сказочно разбогатели и живут в царской роскоши, — вспоминали, и каждый ждал для себя от победы таких же выгод, если возьмется за оружие. Далее, молодежь из деревень, перебивавшуюся кое-как трудом собственных рук, соблазняли щедрые раздачи, частные и общественные, и неблагодарному труду она предпочитала городское безделие. И эти люди, и все прочие кормились несчастием государства. Что удивительного, если бедняки, испорченные нравственно, с величайшею жадностью ожидающие грядущего, столь же мало пеклись об общем благе, сколько о своем собственном? Разумеется, с одинаковым чувством ожидали исхода борьбы и те, кого победа Суллы лишила родителей, имущества, полноты гражданских прав. Наконец, любой, кто не принадлежал к числу защитников сената, предпочитал увидеть в расстройстве все государство, лишь бы не потерпеть урона самому. Так после многолетнего перерыва эта горькая беда снова вернулась в Рим.

XXXVIII. Действительно, после того как в консульство Гнея Помпея и Марка Красса была восстановлена должность народных трибунов,[62] высшей власти достигли очень молодые люди, безудержные и по летам, и по нраву, и начали возмущать народ против сената, потом подачками и обещаниями разжигали его все больше, а сами таким образом приобретали известность и силу. Им оказывала всемерное сопротивление большая часть знати, но, под видом защиты сената, она отстаивала собственное могущество. В дальнейшем (чтобы коротко объяснить истинное положение дел) всякий, кто приводил государство в смятение, выступал под честным предлогом: одни якобы охраняли права народа, другие поднимали как можно выше значение сената, — и все, крича об общей пользе, сражались только за собственное влияние. В этой борьбе они не знали ни меры, ни совести; и те и другие жестоко злоупотребляли победой.