Истребитель

То ли этот непостижимый выстрел в обратную сторону померещился Волчаку (хотя Панкратов его слышал), то ли это была выдумка для оправдания страхов, им овладевших, но именно с этого случая началась волна паники, совершенно Волчаку несвойственной: спаньё с пистолетом под подушкой и разговоры о том, что его хотят убрать. Трудно сказать, в какой степени он сам в это верил. Дубакову, все-таки остававшемуся поближе прочих, Волчак несколько раз повторил: Сталин зовет в НКВД — он отказывается, Сталин предлагает партийную работу — он хочет летать... В действительности летать он давно не хотел и все чаще вспоминал слова Амелии: романтический период закончился. Самое бы время родить, усмехался Волчак. Но детей уже было двое и ждали третьего, дети ничего не меняют, про обновление врут те, кто не летал и вообще ничего серьезного не делал. Дети имели отношение просто к жизни, а Волчака интересовало все, что выше. Сталин заговаривал, звал, вглядывался, но не предлагал, и Волчак всерьез заподозрил, что помешал кому-то. Это стало его главной мыслью на целый месяц, осенний месяц, всегда сопряженный с убыванием светового дня. Летчики к этому чутки.

Чего, собственно, желал Волчак? Волчак был из тех немногих, но важных людей, кто стремится не к цели, а к ее побочным эффектам и потому почти всегда добивается своего. Он хотел летать лучше всех, чтобы стать государственным человеком, но и власть хотел получить не ради власти. Что ему была власть, какие ее атрибуты желал он иметь? Все что надо у него было, Волчак заранее уже прикидывал, что из «роскоши» отметет в первую очередь. Его представления о жизни были неотчетливы, как и все русское корневое. Власть была ему нужна для того, чтобы осуществить тайные мечты народа, а народ этот никогда у власти не был, хотя приближался к ней не раз. Это было как взлет, как испытание самолета — первые двадцать раз упал, на двадцать первый полетел, но никто еще не знал, как она будет выглядеть, эта власть народа. Может быть, он — народ — превратит каждый день в кровавую оргию, в самую увлекательную игру — судить, расстреливать, и уже без всяких ограничений, чтобы под конец осудить и судей, совершив самую сладкую месть; а может, будет свободно и радостно строить, созидать, ведь это тоже интересно; или рассорится со всеми соседями и всех победит, потому что соседям есть что терять, или, наоборот, протянет братские руки: придите в мирные объятья, потому что широк и миролюбив, как о нем думают лучшие. Волчак был синтезом этих стремлений. Народ в лице Распутина почти добился власти, но его убили; в лице Ленина получил эту власть, но Ленин умер; в лице Сталина распоряжался ею неограниченно — и все-таки ему мешали; и этих мешающих Сталин убирал по одному, вынужденно осторожничал, а Волчак осторожничать не будет. Волчак так часто повторял, что в нем бьются сто семьдесят миллионов сердец, его штурвал держат триста сорок миллионов рук, в стекло его кабины глядят триста сорок миллионов глаз, что не поверить в это было нельзя; он перестал думать, что он отдельный удачливый летчик, и начал всерьез полагать, что в нем воплотилась вековая мечта народа, его непобедимая воля, и теперь ему, не кому-то другому, суждено воплощать его чаяния. Он принадлежал к передовому отряду, это ему говорили все, это он и сам понимал: летчик, посланец земли в небесах. Первый среди первых, передовой в передовом отряде, он обязан подняться на самый верх, и тогда — о, тогда!.. Он понятия не имел, например, что будет делать в Америке, когда долетит туда. Но твердо знал, что, если есть Америка, он должен там быть. А дальше все получилось, у него всегда получалось, — и что делать на самом верху, он разберется, когда доберется. Он оттуда увидит. Так ему рисовались ступени его победы: Пугачев — Распутин — Ленин — Сталин — Волчак.