Истребитель

Но принимать меры Фомин не спешил, потому что слишком недавно был Волынец, а главное – слишком не хотелось трогать Артемьева. Прямо страшно было его трогать. Временами, глядя в его исключительно спокойные глаза, Фомин понимал его жену, которая от него сбежала.

3

Со стратостатом «СССР-3» тоже не обошлось без предвестий, на этот раз куда более явных. Это было уже после установки у Бровмана личного телефона, в начале сентября. Ночью звонком разбудил Порфирьев, голос у него был веселый и нервный: разрешили, говорю тебе первому. Когда? В семь утра. Что же, будем; Бровман высвистел из редакции Спасского, рванули на Поклонную гору, прибыли к пяти утра. Ночи были уже холодные, и пахло гарью, как часто бывает осенними ночами. Спасский привез сегодняшние «Известия», Порфирьев небрежно их сунул за приборы – обещал посмотреть в воздухе. И тут началось. Это был первый подъем с двойными стропами, системой как бы постепенного старта, которой Бровман толком не понимал: почему-то важно было на взлете иметь короткие стропы. На первой сотне метров они удлинялись, и стратостат набирал полную свою высоту («А то ветерок», – объяснял Порфирьев, но Бровман все равно плохо понимал: наверху же тоже ветерок). Еще одно нововведение – сетка, наброшенная на корпус: пока его надували, корпус должен был висеть неподвижно, вот эту неподвижность давала сетка. Потом ее можно было сбросить, попросту дернув за веревку. Бровман стоял задрав голову и смотрел, как серо-желтая прорезиненная поверхность расправляется и блестит в прожекторных лучах: машина была крупная, 157 тысяч кубов, рассчитанная минимум на двадцать пять километров высоты. Практической пользы в стратостатах не видели, в верхах на Порфирьева как на больно резвого энтузиаста смотрели косо. Девять стратостатов у него за время тренировки погибли от самых идиотических случайностей вплоть до молнии, к счастью, без людей. Но Порфирьев лично пошел к Ворошилову и ради обещанного, подкрепленного всеми клятвами нового рекорда разрешили взлет.

Со странным чувством смотрел Бровман на конструкцию, которой предстояло через час оторваться от земли и уйти к полудню на двадцать пять километров вверх – высота, представимая только абстрактно, потому что это почти космос, по крайней мере уже чернота. Страшно разреженный воздух, фиолетовое небо – Порфирьев, несколько рисуясь (и сам над собой улыбаясь), говорил, что таких красок на Земле нет и, раз увидев, будешь всегда к ним тянуться, как альпинист всегда тянется в горы, где дефицит кислорода порождает в нем особенный вид эйфории.

Сейчас еще можно было канаты потрогать, с таким же ощущением, с каким восьмилетний Бровман отпускал по Днепру самодельный кораблик, сооруженный и оснащенный по всем правилам, – к технике душа лежала с детства, такелаж с предназначением каждого паруса был нарисован в «Роднике», где также был и недурной шахматный отдел. Бровман был тогда Лёва, Лёвушка, но уже знал, что будет писать и путешествовать. И он представлял, что корабль его дойдет до Черного моря, а потом по проливам до Средиземного, а оттуда, пусть уже и потрепанный, в океан, самый интересный из океанов, хоть и всего лишь третий по размеру, зато омывающий любопытнейшие государства, куда не достиг еще прогресс. Леве виделась туземная девочка фантастической красоты, тонконогая, белозубая, заливисто хохочущая, – вот она выловит его корабль из воды, а десять лет спустя приплывет и он сам, чтобы, разумеется, опознать ее по этому кораблю, так и стоящему с тех пор в ее лачуге. И странно было думать, что вот сейчас он кораблик держит – а потом упустит навсегда и увидит только через десять лет; поэтому Бровман, повинуясь непонятному порыву, зашел в воду по колено и вернул корабль, а потом все-таки отпустил, ибо предназначение корабля – плавать. Мальчик создан, чтобы плавать, мама – чтобы ждать, как писала в молодости одна очеркистка.