Итамар К.

— Я не верю этому. Я не верю в пустые идеи. Это просто суесловие. Ценность творчества Меламеда абсолютна. Был он выдающимся певцом или нет — это уже вопрос оценки. Да, оценка может быть ошибочной, вполне вероятно, не все с ней согласятся. Но в любом случае есть абсолютное мерило ценностей. Ты не убедишь меня, что кантата Баха, которую мы слышали сегодня вечером, перестанет быть прекрасной через тысячу лет, даже если после всемирной катастрофы от человечества останутся всего несколько охотников за антилопами, бегающих голыми по пескам. В том и заключается особый талант Баха, его изумительный Божий дар. Его кантата будет и тогда столь же совершенной, как и в момент создания.

— Но ты же сам знаешь, что Баха не так уж ценили в его время, что признание пришло позже.

— Это только усиливает мои аргументы: нет связи между ошибочной оценкой, какой бы общепринятой она ни была, и подлинной ценностью вещи. И я верю, что пение Меламеда — то, как он слышал музыку и исполнял ее, — прекрасно по самым строгим меркам.

— Человеческие критерии…

— У нас нет других! Его записи останутся навечно, ты сама сказала, и ценность их останется неизменной. Какое оправдание может быть тому, кто пытается извратить их истинную сущность? И в то же время, какое оправдание будет тому, кто пытается извратить другие стороны его жизни?

— Но разве ты извратишь его выступления по радио и телевидению, если выключишь из них две-три фразы? Он был музыкантом, а не политиком.

— Он был разносторонним человеком, Рита. В этом секрет его обаяния, и поэтому — в том числе и поэтому — я захотел сделать о нем фильм. Сам Меламед, и это очевидно, придавал своей общественной деятельности большое значение.

— Можно подумать, что те слова, которые ты включил в сценарий, полностью выражают его позицию. Это тоже искажение, если уж ты настаиваешь. Может, лучше вообще не цитировать Меламеда, чем приводить его слова не полностью?

— В любом случае, когда пытаешься донести свою концепцию до зрителей в сжатом виде, неизбежно теряешь что-то. Тут я согласен. Но не принимать во внимание реакцию Меламеда — как я ее чувствую — я не могу. Признаю, возможно, он реагировал бы не так, как мне это представляется. Я даже не исключаю, что, вырывая его слова из контекста, я нанесу его образу больше ущерба, чем пользы. Но я не могу не видеть его гневающимся с небес, когда из сценария о нем вычеркивают слова, отражающие его позицию, то, во что он верил всем сердцем.

— Ты просто сводишь меня с ума. Ты что, видишь, как кто-то там, в облаках хмурит брови, и из-за этого готов разрушить все, над чем трудился годами?!

Так они долго спорили, не уступая друг другу. Рита была поражена. Когда Итамар злился, ей казалось, что перед ней совсем другой человек. Его упрямство, внезапные взрывы никак не вязались с его обычным спокойствием и деликатностью. Вдруг Итамар что-то вспомнил и улыбнулся:

— Ты знаешь, о чем я недавно думал? Мне пришло в голову сделать фильм о Моцарте… Подожди, не прерывай меня. Нет, не очередной рассказ о его жизни, а о том, как Моцарт спускается с небес на землю и видит «Амадеуса», видит весь этот ажиотаж вокруг картины. Скажем, он идет по улице и натыкается на афишу фильма. Он рассматривает лицо этого американского актера — забыл его имя, — играющего его самого, и улыбается. Потом он, то есть Моцарт, решает зайти в кинотеатр и посмотреть, что это за фильм. Свет гаснет, и вот на экране появляется Моцарт, музыкальный гений. Однако во всем, кроме музыки, это какой-то инфантильный клоун. Идея фильма, разумеется, абсурдна. Разве гениальную музыку может создать пустой, душевно незрелый человек? Разве, пусть наряду с некоторой инфантильностью, в личности Моцарта не было глубины, драматизма? И вот сидит настоящий Моцарт среди других зрителей, которые хрустят попкорноми завороженно смотрят на экран — и недаром, между прочим, лента снята отлично, — и видит он, как перевернули все с ног на голову и все переврали. И ради чего? Ради выигрышного интеллектуального трюка: показать конфликт между старательным, серьезным и якобы бездарным Сальери и инфантильным гением Моцартом, по случаю наделенным Божьим даром. Выхолостили образ Моцарта, и в результате показали какого-то вздорного американского парня, у которого имеется тайная страстишка: испещрять бумагу нотными знаками. И этот тип почему-то зовется Моцартом!

— Итамар, — сказала Рита и с нежностью погладила его волосы. — Какая блестящая идея! Написать сценарий о Моцарте, возвратившемся на землю!

— Пока что это не более чем идея. Знаешь что? Может быть, до «Амадеуса» он встретится с Пушкиным и немного пожурит его за то, что тот написал о нем.

— Пушкин? О Моцарте?