СТИХИ О ПРОЗЕ

«Ум ищет божества, а сердце не находит»

(Пушкин)

А. Кушнеру.

А была ли она – благодать?

Та, простая, которую только

Можно бунинским часом назвать?

Без сомнений, без смысла, без толка

Устоялась уездная мгла.

Как щедра ты, небесная милость –

На перине купчиха томилась,

Не иначе – студента ждала.

То ли "Нивы" измятый листок,

То ли скука апухтинской блажи,

Всё впечатано в память, и даже

Из за леса дымок да свисток…

Эту глушь станционных платформ

Бунин как-то сумел – без описки:

Ямщики, паровоз, гимназистки,

Лошадиный рассыпанный корм…

И закат перед криком совы.

Эти сумерки, сад… и вопросы.

И медовы тяжелые косы

Что обёрнуты вкруг головы.

Эти пухлые, душные руки

Под сосной разливавшие чай…

Грань веков, ты прекрасна – прощай

Только память – зубастее щуки.

И на год взгромождается год…

Не по щучьему, что ли веленью,

Всё давно похоронено под

Лепестками вишнёвых деревьев.

Расплылись, растворились в дали

Монастырские синие главы,

И поля не сберечь от потравы,

Да и книги в усадьбах пожгли?

Видно впору твердить наизусть

Разбегающиеся приметы:

Это ровная жёлтая грусть,

Это гроздья черёмухи, это –

Одичалая, злая сирень,

И в рассветах тяжёлая мята

И забытая где-то, когда-то

Вековая кленовая лень.

Хоть бы набережную в Крыму

Отличить от церковной ограды.

Прав Толстой: ни к чему никому

Колокольни, молитвы, обряды…

Что молиться? Уж лучше письмо

(не забыть только марку наклеить!)

И дойдёт оно к Богу само

Покаяньем о тёмных аллеях.

* * *

Пора кончать петербургскую повесть. –

Небо сдернуто над головой,

Осыпаются звезды при каждом слове,

Обернувшись жухлой листвой.

Пора прекратить бесконечное бегство

От наизнанку надетого детства,

Жевавшего черный подсолнечный жмых,

Считавшего палку за главное средство;

И не ломать больше мельниц чужих.

Пора забыть вавилонскую башню,

И в прежние русла течения рек

Вернуть – и увидеть, что вовсе не страшно

Кончается варфоломеевский век.

Почему ж у Старухи не прялка в руках,

А краплёная – в звёздах – колода

И на всех королях – двухсотлетний страх

Девяносто Третьего года?

Выбрось карты – уж лучше – калейдоскоп

Повертеть, чтоб стекляшки бренчали!

Чуть его шевельнёшь –

                                 никогда не вернёшь

Ни вчерашний узор,

                                 ни старинную ложь,

Ни того, что мелькнуло в начале –

Ну, встряхни раз-другой, но смотри, не спеши:

Дай подробнее разглядеть витражи.

Пестрых пляшущих стеклышек нищенский шик –

Словно брызги на низком причале,

Все в лицо да в лицо.

Не судьба ли твоя,

За безрыбьем житья, за бессоньем питья,

Разбренчалась чужими ключами?

С фотографии старой, перед домом чужим,

Уходя, как в бинокль перевернутый, в дым,

Я сливаюсь, чернея, с пролётом дверным –

И наверное, это – прощанье

С детством, с Городом, с веком

                                 (и с кем там ещё?)

Догони-ка, попробуй, схвати за плечо,

Где, – спроси, – все твои обещанья?

Город тонет,

               век – стар,

                          призрак детства – нелеп:

Те года зачерствели, засохли, как хлеб

Только мыши в подпольях пищали,

Времена разворовывая по кускам…

И шагал командор по подгнившим доскам.

Так о чём, и к чему мы с ним спорили?

Вон лежит он, – никчемная груда камней,

И едва ли живей, и едва ли нужней

Всех иных истуканов истории.

Год на год громоздя кирпичи этажей,

Кто-то переложил в это тесто дрожжей –

И с погашенными свечами,

В лабиринтах плутая под маршевый вой,

В позолоченный полдень биясь головой,

Мы забыли, что Слово – в начале.

Века, детства и города странная смесь, –

Петербургская повесть кончается здесь.

И причалы – пусты и печальны:

Чуть сверкнул между тучами солнечный глаз

Над пучиной утопших утопий, –

Как шпангоуты сгнили,

                                       кораблик погас,[1]

И корявым проломом в Европе –

Дырка вместо окна.

И метёт в неё снег…

И кончается варфоломеевский век…

Что ж, ПРОЩАЙ – Веку, Детству и Городу, и …

А когда-то казалось – мы с ними свои,

И казалось – на что мне кочевье,

Бесконечное, как царскосельский фасад,

Бессердечное, как топоров голоса,

Под которыми бьются деревья.

Если был, если был он когда-нибудь, дом,

Он за тысячи верст, он уже за холмом;

Там, где ветер с простуженной глоткой

Над закатною жижей задонских болот;

Словно жаворонок сумасшедший поёт,

Где акации редки и кротки;

За холмом, где вращается жёлтая пыль,

Где следы от копыт, да баштан, да ковыль,

Да азовские чёрные лодки…

Если был, если был он когда-нибудь, дом

То остался он в Павловске, там, над прудом,

За вздыхающими стволами,

Где доныне живёт ещё эхо копыт

Где за дальним мостом колокольчик звенит:

То ли прадед на тройке в столицу летит,

То ль обратно – бренчит кандалами?[2]

Или это листва, бронзой статуй звеня,

И шурша по кустам, обманула меня?

Или лось там топочет в осоке?

А в высоких аллеях закат и рассвет

Бродят вместе когда посетителей нет,

Опираясь о воздух высокий.

Кто щекой к облетевшей осинке приник?

Или это…

                    …Промокнув до нитки,

Возле Генуи слушаю тяжесть камней,

Вижу – нити дождя все длинней и длинней…

Надо сшить диссонансы разрозненных дней,

Как сшивает их в музыку Шнитке.

А тогда, может чудом и схлынет вода,

Обнажатся затопленные города,

Ведь бывают Вторые Попытки?

И быть может ещё не последний час,

И, быть может, остался тот самый шанс,

На рождественской, пёстрой открытке?

Ведь дозволено чудо хоть раз-то в год!