Юго-запад

Он взял у Рябова небольшой сверточек, встал, развернул его. В сверточке оказались две пары полевых темно-зеленых офицерских погон.

— Прошу! Желаю вам, чтобы вы носили их с честью, Авдошин, и дослужились.... ну, хотя бы до маршала!

— Спасибо, товарищ гвардии капитан! — повторил окончательно растроганный Авдошин.

— И опять еще не все. — Краснов протянул ему какую-то бумагу: — Накладная на офицерское обмундирование.

Авдошин шел из штаба батальона и все еще не верил в то, что случилось. Точнее, он не мог понять тех чувств, которые переполняли его сейчас. Радость? Несомненно. Но было и еще что-то такое, что очень походило на страх. На страх перед большой ответственностью, перед большим и серьезным спросом. А может, ото зря, что ему дали звание и взвод? Может, зря, а? Сумеет ли оправдать доверие? И он вспомнил. Точно такие же чувства бушевали в нем полтора месяца назад, в конце января, когда полковник Дружинин вручил ему кандидатскую карточку. Тогда тоже стоял по-весеннему солнечный день, но земля еще была покрыта подтаявшим, посеревшим снегом. А сегодня вдоль низенького перекошенного заборчика, окружавшего дом, где размещался штаб батальона, уже пробивалась робкая, как зеленый пушок, первая весенняя трава.

«Чудеса! — думал Авдошин. — Суждено домой после войны вернуться, дочка родная не узнает. Был обыкновенный колхозный кузнец, любил на праздники погулять, повеселиться, стопочку пропустить, никаких особых планов не строил и на

многое не рассчитывал... А теперь — кандидат партии, офицер, командир взвода, два ордена, четыре медали... Чудеса, да и только! »

10

Госпитальный парк, спускавшийся по отлогому склону к Тиссе, был насквозь просвечен косыми лучами невысокого мартовского солнца. Стояло теплое, безветренное и сухое утро. Пахло прелой прошлогодней листвой, оттаявшей землей, свежими, вот-вот готовыми лопнуть почками. По расчищенным, в солнечных пятнах, дорожкам, накинув на синие халаты шинели, бродили выздоравливающие раненые. Иногда среди деревьев мелькал белый халат врача, медсестры или солдата-санитара. Здесь, в тихом городке на Тиссе, был уже такой глубокий тыл, что порой трудно верилось в то, что где-то есть передовая, и в то, что вокруг всеобъемлющая весенняя солнечная тишина...

Талащенко присел на покосившийся садовый диван, закурил. Долго разглядывал обгоревшую спичку, потом легким щелчком швырнул ее на противоположную сторону аллеи, в гущу прошлогодней грязно-бурой травы.

Тоска, тоска... От вынужденного безделья, от нудного однообразия госпитальной жизни, от постоянного ожидания, когда же наконец выпишут.

Никаких подробностей о положении дел на фронте, о том, где находится гурьяновский корпус, что делает, воюет ли, стоит ли в резерве, Талащенко не знал. Неразговорчивый майор-кавалерист из гвардейского Донского казачьего корпуса, прибывший в госпиталь неделю назад, немногословно ответил на его вопрос:

— Знаю гурьяновцев. Воевали рядом. Бьют там наших. По сотне танков на батальон бросает.

После обеда, вернувшись из столовой, Талащенко провалялся на койке до самого ужина. Потом спустился в столовую, а оттуда, прежде чем вернуться в многолюдную палату выздоравливающих, пошел, как всегда, в клуб. Там был радиоприемник, и почти все ходячие раненые приходили сюда перед отбоем послушать последние известия.

Погода резко переменилась. Вдоль узкой, посыпанной битым кирпичом дорожки шумели темными вершинами высокие сосны. Небо было непогожее, черное. В одном окошке на первом этаже третьего корпуса, между рамой и светомаскировочной шторой, золотилась узкая полоска электрического света.

В клубе, которым называли единственный в этом здании большой зал, где по субботам и воскресеньям показывали кино, было уже много народу. Ярко горели электрические лампочки, и под потолком слоями плавали голубовато-сизые слоистые облака табачного дыма. Около окна, напротив входной двери, лихо стучали костяшками домино любители «козла». Кое-кто просматривал подшивки газет и журналов... Негромкий гул голосов, крепкий запах махорки, шелест переворачиваемых страниц — все это было давно знакомо Талащенко, с того самого дня, когда ему разрешили ходить.

Кивая на ходу знакомым, он неторопливо пробрался в дальний конец зала, туда, где на тяжелой треноге стоял запертый, похожий на чемодан аппарат кинопередвижки и неподалеку на столике — батарейный радиоприемник. Один из раненых, увидев, что Талащенко с костылем, уступил ему табуретку, а сам, ловко скрестив ноги, пристроился рядом на полу.

Официальный хозяин радиоприемника, клубный киномеханик, экономил питание (батареи были старые, а аккумулятор давно требовал подзарядки) и поэтому включал радио только перед самыми последними известиями. В динамике приемника постоянно хрипело и свистело, киномеханик метался от рукоятки к рукоятке, потел и чертыхался, но как раз к тому моменту, когда диктор произносил свои первые слова «Говорит Москва! », всегда все было в порядке.